Чайный аромат
Шрифт:
Любое прикосновение вызывало мгновенную отзывчивость. Эти томительные дни, заполненные совершенно безумными любовными событиями кружили нас в ослепительном облаке уединения. В какой то вечер, ужиная в ресторане на Васильевском острове и любуясь ее спокойными глазами и полуоткрытой грудью, я заметил блистательную Карсавину, сопровождаемую Собиновым. Он был настолько пьян, что уставившись на мою возлюбленную, никак не мог вымолвить и слова, лицо его странным образом окаменело. Мотнув головой, он проследовал далее, нетвердо ступая по паркету. Она расхохоталась, а я, привстав и перегнувшись через стол, начал жадно целовать ее пальцы.
А потом началась
После февраля 17-го года писем не стало, почта не работала, начался развал армии, в конце ноября я был уже в Мелитополе, и всю эту долгую жестокую зиму искал гибели, сражаясь с красными, зелеными и желтыми. В 19-ом наш эскадрон попал в перекрестный пулеметный огонь, пули прошли сквозь меня, и только увидев над собою синее небо, чувствуя, как горячо становится спине от вытекающей крови, оттого как промелькнули в моем сознании стремительные тысячелетия, все наши встречи и расставания на узких перекрестках мироздания, я понял – что убит – дальше ничего не было…
Пуштуны гордятся тем, что даже Александр Македонский не сумел покорить эту горную древнюю страну. А кроме гор здесь и нет ничего. Желтые горы и синее небо над ними или в разрезах ущелий, над хребтами и скалами. Здесь будто застыло время, остановилось перед горным величием и задумалось о бренности всего живого.
Горы правят укладом жизни, нравами и правом на саму жизнь. Они ни с кем не шутят, они всегда равнодушны и с каменным спокойствием взирают на то, как мы убиваем друг друга. Горы не помогают никому, они добивают раненых ночным ледяным холодом или иссушающим зноем под смертельными солнечными лучами, оставшись отражением в глазах мертвых. Горы – это очень страшно. Особенно тогда, когда они – чужие.
На восемнадцатые сутки я пришел в сознание. Почти безжизненного, контуженного взрывом гранаты, с перебитой осколками ключицей меня подобрали бойцы парашютно-десантного батальона, пришедшего на выручку нашей колонне. Уже лежа в подмосковном госпитале, упершись взглядом в безупречно-белый потолок, плавая сознанием и мучимый вздрагивающей болью, я по каплям воспоминаний восстанавливал тот страшный день.
За окном гудел осенний ветер, стучал веткою клена по стеклу, стоял терпкий запах лекарств, но я вдыхал его с особой радостью возвращения забытых ощущений. Противник все рассчитал правильно, узость горного прохода, россыпи мелких камней на склонах справа и слева, вступив на которые вызывается осыпь, сползающая потоком вниз, а возможность прорыва вперед и отхода назад, он исключил подрывом техники с разных концов колонны.
Яркой вспышкой памяти я увидел и услышал, как в момент взорвавшегося мира, вываливаясь из люка бронемашины с автоматом в руках первое, что встало перед глазами, это – черный вывал дыма впереди, жаркое пламя языками разлетается в стороны – взрывались цистерны с горючим – треск выстрелов, грохот разрывов, пулевая дробь сыплется по броне, покрытию дороги и прямо передо мной Володя Соловьев, призванный в тот же день, что и я, внезапно, переламываясь в поясе, валится на колени, роняет оружие и мгновенно теряя привычную крепость тела, слабнет и падает навзничь и я успеваю увидеть вспоротую пулями гимнастерку на его спине.
Бросившись к нему и уцепив его рукою под грудь, я попытался подтянуть его ближе к колесам стоящей и грохочущей пулеметом нашей бронемашины. И когда оставалось два шага, не больше, полыхнуло в глазах с такою силой, что и солнце и горы и небо и мое сознание – померкли. Потом была погрузка в вертолет, перелет до Кабула, далее Ташкент и московский Домодедово, но все эти длительные перевозки, взлеты и посадки самолетов, перенос на носилках и опять поездка в машине скорой помощи – происходили в параллельном мне измерении.
Через полгода, окрепший и посвежевший от крымского морского воздуха я шел по набережной Ялты. Пенился прибой, кричали чайки над пристанью, со стороны маяка в порт входил пассажирский бело-голубой лайнер, слышалась музыка, пахло кофе, водорослями, пряным дымом мангалов, и в этой смеси ароматов я почувствовал неуловимо знакомый запах, повернулся и тут же увидел ее. В утренней ласковой акварели, в полупрозрачном волнующем белом платье, потянувшись на носках, она бросала крошки прыгающим от радости голубям.
За ней, в сверкающей дали плавился горячий свет аквамарина, и море, вздымаясь и опадая горизонтом, не могло никак надышаться этим ослепительным крымским очарованием. Пронизанная солнечными лучами, с дрожащими тенями от листвы на платье и плечах, она была словно всплеск чистоты, нежности и красоты. Локоны свободно трепал ветер, разговаривая с птицами, капризно надув свои губы, она вдруг весело рассмеялась – и я увидел в уголках губ алмазную россыпь.
Вдруг повернувшись ко мне, подняла глаза – и я обмер в потоке льющегося синего цвета. Волшебство этого дня продолжалось под шум набегающей волны и шуршание гальки, на бесконечной набережной – пройдя ее до конца, мы вновь возвращались – и первый ожог, что я почувствовал при случайном прикосновении ее руки, вызвал учащение моего пульса. Все это время, слыша ее голос, дыша ею, я любовался овалом лица, нежным цветом кожи на руках и шее – маленькие ступни обуты в легкие босоножки с мягкой оплеткой ремешков цвета беж – невесомые шаги ее ног волновали меня более всего.
Быстрым движением она поправляет волосы – и я вижу маленькое аккуратное ушко с миниатюрной искристой сережкой. Алис?!
Я иду рядом с нею, повторяя про себя каждую букву ее имени А-л-и-с-!
И встают предо мной страницы исторических эпох, тысячелетия разлуки, прекрасные мгновения неуловимых встреч с нею на хрупких переправах времени, но самым острым воспоминанием – та неудавшаяся попытка разыскать ее среди караванного люда.
Неуловимую синеглазую Алис, с перепутанными ветром локонами и белоснежной улыбкой в облаке муската, шалфея и корицы.
Финиковая косточка. 11 писем к любимой
unus
Ты, конечно, помнишь тот вечер. С низким солнечным светом, с летящей паутинкой на фоне высоких облаков, с невесомым июльским ветром, мягкой, дымящейся золотом пылью под ногами.
Тот поворот, манящий волшебством прохладной тени, с густым еловым и земляничным запахом, падающими на мягкую тропу косыми синими лучами.
Я и сейчас вижу след твоей босоножки – врезавшийся в мою память чёрно-белой фотографией. При желании, я отыскиваю её в туманных переулках влюблённости.