Чего не было и что было
Шрифт:
Я не успеваю на этот раз отметить других авторов, нашедших приют в 34-й книжке «С. Зап.». Но так как забота говорить о «С. 3.»-журнале, по-видимому, отпадает, то к интересным статьям всегда можно будет вернуться, независимо от того, в последней или не последней книжке они напечатаны.
Это новое положение дел нисколько, по-моему, не умалит для эмиграции значения «Современных Записок»; напротив, выиграют и они — и сотрудники.
ДВА ЗАВЕТА
Русский писатель В. В. Розанов менее известен, чем того достоин. А в смысле знаемости — знают его совсем немногие. Впрочем, и трудно это в наши времена.
Но из истории русской мысли Розанова не выкинешь, как не выкинешь Вл. Соловьева или Толстого. Есть и другие, совсем неизвестные, — о них вспомнят после. Собственно о Розанове я не собираюсь говорить; слишком он сложен, махров, о нем десяти книг мало. Существо гениальное, с умом и душой прозорливым до крылатости, и — человек из слабых слабый, тоже почти гениально. Какой-то сноп противоречий. Его почти нельзя и судить человеческим судом. Осудишь — и чувствуешь: нет, не прав. Восхвалишь — опять не то. Пусть уж его судят не здесь, не на земле… если он и там не попросится, чтобы «без суда пропустили»…
Нам важно, однако, указать на некоторую особенность Розанова в подходе к вопросам, к которым подходили все мыслители мира. Мыслитель! Как нейдет к Розанову это слово! И вообще-то оно узкое, а уж Розанов — он скорее пытатель, расследователь, одержимый, гениальный догадчик, то видящий на три аршина под землю, то вдруг ничего не видящий… Но сделал он для своего времени то же, что делает каждый «мыслитель» — для своего. Он наново поставил, по-новому осветил вопросы, лежащие в круге трех вопросов, — главных, которыми держится мир. Они главные потому, что касаются решительно всех и решительно всегда. Это конечно, Бог, Любовь, Смерть. Ведь если кто-нибудь скажет, что Бог его никак не касался и что он Бога ни в каком виде и образе, не касался, — мы не поверим. Если скажет, что любви не касался и не коснется, — мы удивимся и тоже не поверим. Относительно же смерти, что она его не касается, этого уж даже никто и не скажет.
Всякий значительный человек (так называемый «мыслитель»), открывая новое в области этих трех вопросов, освещая по-новому и ставя новые, свои, вопросы, — редко их сам разрешает. Что разрешил Ницше? Или Ибсен? Или Вейнингер? Или Вл. Соловьев? А вопросы они поставили громадной важности и яркости. Индивидуальным творчеством можно лишь подвести к какой-то черте, к новой ступеньке вверх — куда вступают уже другие, — следующие. Случается, когда вопрос поставлен коротко и несложно, что творец его находит, как будто и решение. Но это решение только для себя. Если нашедший о том не подозревает — он становится учителем. Такое решение нашел Толстой и так сделался (или его сделали) учителем.
Был или не был «учитель» в Соловьеве, Ибсене и других — одно с уверенностью можно сказать: в Розанове его не было ни капли. Даже вообразить Розанова «учителем» нельзя, даже представить себе каких-нибудь «розановцев» — нелепость. Дело в том, что Розанов не только совсем не решил страшных, им самим же поставленных, вопросов, но даже слишком явно — для себя и для всех — раздирался ими сам; не разди-ранью же этому было у него учится?
Коренной вопрос, приковавший к себе Розанова на всю жизнь, это — Христос — христианство и Мир — космос (с населяющей его жизнью). Надо сказать: такого длинного, такого остро пронзающего луча, какой бросает Розанов с земли, из «космоса», на «Христа — христианство», мы другого не знаем. И в этом луче (не холодный же он, не мыслитель же Розанов!) сам Розанов оказывается стенающей, взбунтовавшейся тварью.
Великой любовью любит он теплую землю, с ее злаками и травами, с племенами людскими, с Богом ее, Творцом всякого дыханья, давшим людям вечный завет плодиться и множиться. Но вот пришел Кто-то… и принес завет новый: «Вам сказано так… а я вам говорю…». И завяли травы, иссохло чрево материнское, поникли головы, всплакало и возрыдало сердце человеческое… Кто же Он, сотворивший такое с миром? Кто этот «обаятельный, обольстительный и лукавый»? — да, лукавый, ибо он, соблазняя, похищает мир у Творца. Разрушает завет, навеки людям положенный. Неужели он — Бог? Не Денница ли, «спавший на землю как молния»?
Решить бы, да, Денница; и было бы просто. Но — Розанов не может решить. Он — плоть стенающая, бунтующая, ревнующая, но и… воздыхающая. И воздыхание — к Нему же, к Неизвестному. Розанов любит Христа; и ни сам он, ни мы, не скажем, какая любовь в нем пронзительнее, огромнее: к плоти ли земли рождающей и к Богу ее, древнему, вечному, — или ко Христу. Но любви две, не одна; которая-нибудь должна быть принесена в жертву. В конце концов жертвой стал сам Розанов. Как Иаков боролся с Богом и не поборол, так и Розанов боролся со Христом и тоже не поборол. Но боролся не одну ночь, а всю жизнь, и не вышел из борьбы хромым, как Иаков, а просто вышел из жизни.
Мы хорошо знаем, что его мука, его раздиранье, его нерешенье, продолжались до самого конца: об этом он нам говорит своими последними словами, напечатанными уже после его смерти (тотчас после) и озаглавленными «Последние листья». Вот эти листья: «Не может, не может, не может быть двух заветов. Если два завета — два Бога, дву-Божие. Две воли, двумыслие, два созерцания. Как же жить??? Боже, научи! О, и этого нельзя сказать: нельзя даже произнести «научи», а только можно другое:
Который же из вас…».Да, который? Христос или Иегова, Бог Авраама, Исаака, Иакова?
Становится понятно, гем было для Розанова, при такой его внутренней трагедии, — еврейство. Понятно, почему с особенной остротой выдвинул он вопрос иудаизма и вопрос пола. Но если бы мы даже и не знали ничего вот об этом, специфически — розановском, отношении к христианству, о ненавистнической любви ко Христу, а только знали бы, что он всю жизнь, пристально, со страстью, занимался христианством — мы и тогда угадали бы, что вопросы о еврействе и о поле не останутся ему чужды. Вспомним, что их не обошел и Вл. Соловьев, — тоже по-новому, по-своему, поставил их, соответственно тому новому, что открывалось ему в христианстве. Как близок им Вейнингер — всякий знает, хотя отношение его к христианству было не только иное, чем у Розанова, но противоположное, до мелочей. Известно, что этот гениальный еврейский юноша, по влечению к личности Христа, перешел в христианство. Но после своей нашумевшей книги «Пол и характер», и другой, еще более замечательной, — трагичной, — застрелился. 23 лет от роду.
Все эти вопросы, — христианство и иудаизм особенно, — неразрывно связаны между собой. У Розанова и Соловьева, при двух разных отношениях к христианству, можно найти общее в их отношении к еврейству. В отчаянии расширяя сам вековечную пропасть между Заветом Ветхим и Новым, Розанов всем стенающим существом прижимался к евреям. Но пропасть видел и Соловьев, заглядывал в нее, знал что-то о ней; ставил разрыв в вину не евреям (в вину-то ставил!), а христианам. Есть еще один человек, в третьем положении относительно христианства, не розановском и не совсем соловьевском, взгляд которого на еврейство достоин того, чтобы о нем сказать подробнее. Этот человек, никому не известный, носил в себе черты гениальности, не меньшей, пожалуй, чем Розанов. Зовут его Валентин Александрович Тернавцев. Книг он не писал, если и писал — не печатал. При всей «учености» своей он не был и «ученым». Даже оратором, в сущности, не был: все знавшие его, слышавшие огненные речи, чувствовали в них пафос не ораторский, — иной. Человека со столь высокими языками настоящего пророческого пламени — нам никогда больше встретить не приходилось.