Чего-то не хватает

Щеголев Александр Геннадьевич

СЦЕНАРИСТ. Что-то случилось?

РЕЖИССЁР (тоскливо). Смыть бы плёнку. Так ведь не позволят, вот он первый и не позволит. (Показывает на директора киностудии.) Ну что, каков приговор, братцы?

СЦЕНАРИСТ. В каком смысле?

РЕЖИССЁР. Да вы там всю дорогу что-то обсуждали. Как ни взгляну на них — разговоры ведут.

ДИРЕКТОР (начиная волноваться). Никита, что с тобой? Твоя работа — эталон вкуса, высочайший профессиональный уровень. Уверяю тебя, никаких приговоров, выговоров… тем паче — разговоров.

РЕЖИССЁР. Я творец,

как бы громко это ни звучало. Кино я делаю, потому что не могу иначе. Тысячу раз тебе объяснял. В творчестве нельзя идти на сделку со своими принципами, как вы все не можете этого понять! Я уверен — без правды нет искусства. Но, с другой стороны, когда правды слишком много, когда блевать от неё начинаешь, искусство краснеет, бледнеет и прячется под лавки. Вместо космоса — пустота. А ведь вы именно этим заставляете меня заниматься, сволочи… Короче, я понял, чего мне не хватает. Уважения к самому себе, которого больше нет… (Неожиданно кричит.) Его нет, товарищи!

ДИРЕКТОР. Никита, Никита…

РЕЖИССЕР. Я отказываюсь. Я больше не снимаю эту порнуху. (Специально для сценариста, развернувшись к нему.) ПОР-НУ-ХУ!

СЦЕНАРИСТ. Очень интересно. Особенно про ваши принципы.

РЕЖИССЁР (продолжает кричать). Мне тридцать пять! Я не снял ни про броненосец «Потёмкин», ни про крейсер «Очаков»! Меня не было на съёмочной площадке «Гамлета» или «Вишнёвого сада»! Чехов с укоризной смотрит на меня с книжной полки, даже Дюрренматт тихо посмеивается! А я по вашей милости чем занимаюсь? Мне тридцать пять лет, сволочи… Тридцать пять… (Садится — прямо на бетонный пол. Закрывает лицо руками.) Тридцать пять… Тридцать пять лет…

СЦЕНАРИСТ (лениво закуривает). Позвольте с вами не согласиться, Никита Сергеевич. Творчество, наоборот, есть умение обмануть побольше народу, включая самого себя. А искусство — когда за это ещё и деньги платят. Извините за грубость, но… (Задумчиво пускает кверху струю дыма.) Как хорошая блядь обязана быть актрисой, так и хорошая актриса непременно, непременно должна быть блядью.

ДИРЕКТОР. Эдуард, шёл бы ты… Не видишь, человеку плохо.

Режиссёр рывком встаёт, делает шаг в направлении сценариста — и… бьёт его по лицу.

Поросячье тело на тонких ножках отброшено. Споткнувшись, Эдуард падает. Всё это громко, неловко и нелепо. Сигарета и очки куда-то улетают.

— Интересно, себя-то ты к кому причисляешь, к актрисам или к… — выцеживает режиссёр.

Поверженный вскакивает — весь в белом. Брюки и пиджак его испачканы бетонной пылью. Он лезет во внутренний карман, словно за пистолетом, однако находит лишь театральный бинокль; и тогда он швыряет этот подвернувшийся под руку снаряд в противника. Попадает в директора киностудии.

Тот ломается в поясе, хватаясь за пах. Бинокль — штучка весомая, металл и чуть-чуть стекла.

С нездоровым звяканьем прибор рикошетит на пол, из окуляров высыпаются осколки линз.

— Мужики! — сипит директор. — Не сходите с ума! (Он крутится волчком, мелко подпрыгивая и зажав руки между ногами. Клянчил, выпрашивал заветную игрушку — и вот получил…) Никита! Эдик не сказал тебе ничего обидного!

— Пусть говорит, что хочет. Я всё равно отказываюсь работать.

Сценарист с молчаливой злобой отряхивается. Затем уходит в глубь павильона — в поисках очков. Директор, продышавшись, с искренней обидой произносит:

— Отказываешься? Ну и дурак. В проекте участвуют крупнейшие мастера: Барчук, Рязанцев, Герасимец, Матвеюкин, Кусков с Краснодеревенским. Быть в их компании — большая честь.

И вновь режиссёр теряет самообладание:

— Твой Рязанцев — нарцист, подлиза и дешёвка! И ещё бездарность, конечно! Прирождённая бездарность!

Возвращается сценарист. Очки торчат из нагрудного кармана, бледное лицо подёргивается. Руки наполеоновским жестом скрещены на груди. Подходит вплотную к режиссёру, смотрит снизу вверх. Тот распрямляет спину, упирает руки в боки и вдруг улыбается. Ну, ударь меня, ударь, словно приглашает он, я всем сердцем мечтаю об этом…

— Вы жалок, — говорит сценарист. — Я верну вам пощёчину… позже. А пока — ТАМ с большим энтузиазмом воспримут ваш демарш. — Указывает пальцем в направлении потолка.

С достоинством удаляется.

— Зачем было бить? — ворчит директор.

— Давно хотелось.

— Ты же знаешь, за его спиной — такая свора.

— За моей спиной, знаешь, тоже не стадо.

— Да уж… (Опасливо.) Никита, это всё было серьёзно? То, что ты сейчас нам представил?

— Более чем. Я ухожу. Решено.

Похоже, с директором киностудии тоже вот-вот случится нервный срыв:

— Господи! Боже мой! Я знал, что этим дело кончится! Сколько раз я им твердил — нельзя таких крупных личностей использовать втёмную! Мозоль на языке натёр! Не слушают… секретность развели, боятся младенца вместе с правдой выплеснуть… как бы не утопили они этого младенца…

— Ты о чём?

— Послушай, — говорит директор с жаром. — Проект скоро перестанет быть чем-то экстраординарным, превратится и рутину. Придут молодые режиссёры, ты вернёшься в большое кино. Потерпи ещё год, продержись…

Режиссёр медленно отряхивает руки, разглядывая собеседника.

— А вот теперь, братец, ты расскажешь мне всё, — говорит он, ни секунды не сомневаясь. — Рассказывай, Филипп Тимофеевич. Давай.

Он совершенно спокоен. Торжествующе усмехается. Всех провёл да ещё удовольствие получил. Его друга и коллегу, наоборот, бьёт дрожь.

— Припёр ты меня… Поднимемся на эту штуку, чтобы не светиться, а то я здесь чувствую себя словно на сцене.

НА БАЛКОНЧИКЕ

Высоко над площадкой, в спасительной полутьме, усевшись на пол из стальных прутьев, шепчутся двое. Лица их не видны, голоса идентифицировать трудно. Собственно, говорит один, второй лишь внимательно слушает…