Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы
Шрифт:
Пристыженный, он тихо сказал:
— Знаешь, никогда бы не поверил, что можно так цепляться за жизнь. До операции я относился к этому вполне спокойно. Но вот привык к мысли, что выкарабкаюсь…
Я поднялся и заходил по кабинету:
— Извини, что я сегодня так рассеян. Просто мне страшно за того малыша. Сам не знаю, для чего пообещал его перевести. Боюсь этого, понимаешь? Не такой я сухарь, как ты думаешь.
— А моей операции тоже боялся?
— Еще как! Разве ты был мне когда-нибудь безразличен? — вырвалось у меня.
Он опустил глаза:
— А наверно, смешно было, когда я перед операцией выложил тебе про все старое?..
— Кроме Итки, — улыбнулся я. — До этого мы, к счастью, не дошли.
— Ты это знал?
— Разумеется, как не знать!
Я сделал вид, будто Итка мне все рассказала, когда поженились, а не совсем недавно — под черешнями.
— Столько лет прошло, — добавил я. — Бессмысленно и вспоминать.
Он воспрял духом. Теперь и правда не осталось больше недомолвок.
— А знаешь, сколько мне это тогда испортило крови? Была красивая студенческая любовь… Ходили, держась за руки, на Вышеград… Или сидели с гитарой на Цисаржском лугу… Потом на горизонте появился ты. Все время приходилось слушать, какой ты идеальный.
— Ты должен был ее разубедить…
Митя как-то уж слишком разоткровенничался:
— Я это делал, не сомневайся. Только вот результатов не было…
А мне кадрами киноленты видится: Итка ждет меня перед входом в ботанический сад. Предлагаю пойти на Вышеград — ей не хочется. Теперь-то уж я знаю почему. Идем через Альбертов и наверх по лестнице в сад психиатрической лечебницы. Из больничного коридора доносится жалобный вопль. Моя студентка пугается. Теперь карие глаза еще красивее и больше. Я беру ее за плечи и целую. В первый раз.
Или — как я впервые позвал ее к себе домой. Стояло лето. Кто знает, может, она все еще ходила с Митей на Цисаржский луг? Держалась она как-то скованно. Я занимал тогда комнатушку в мансарде на Смихове, где прежде жил один коллега, уехавший из Праги. Итка принесла в пакетике еду: ломтики хлеба, слепленные рыбьим паштетом, — тогда еще продукты можно было брать только по карточкам. Не очень это было аппетитно, но оба мы хотели есть. Итка рассказывала что-то, я с умилением смотрел на ее пальчики, испачканные йодом — она в то время проходила практику по терапии, — и думал: «Руки совсем детские…» Я уже знал, что я люблю ее и никогда ни на кого не променяю.
И вдруг мне нестерпимо захотелось спросить Митю, расстались они в начале лета или позже. Непостижимо, почему через столько лет это оказалось для меня так важно. Но вместо этого я произнес:
— У тебя интересная жена. Ты не поверишь, как она за тебя волновалась!
— Да, она страшно обо мне печется, — подтвердил он. — Мне с ней всегда жилось хорошо. Представляешь, она ведь из очень состоятельной семьи. Свадьба у нас была такая, какие мы в интернате всегда высмеивали, — добавил он с легкой иронией. — Дружки, длинная фата, пир «У Шроубека»… Нет, мне действительно не в чем ее упрекнуть. Разве что в излишней заботливости — потому, вероятно, что нет детей…
— Ну, наша свадьба была проще, — плачу я ему откровенностью за откровенность. — Оповещения мы написали от руки на четвертушках почтовой бумаги. Иткин отец был болен, так что от них никто не приехал, а у меня так и вообще не оставалось в живых ни отца, ни матери. В свидетели пригласили двух врачей из клиники, и у выхода из ратуши с ними расстались. Потом жена сходила за чемоданчиком в общежитие и переселилась ко мне.
Вслух я уже не говорю, что в этот чемоданчик и хозяйственную сумку вошло все Иткино имущество. Она аккуратно разложила у меня в шкафу несколько свитерков и юбок, которые я видел на ней изо дня в день… Я решил при первой же возможности купить ей платье, модные туфельки, а может быть, когда-нибудь и шубу. Вот только приобретем самое необходимое. Прошло немало времени, пока мне удалось это осуществить: мы действительно начинали с нуля.
Митя, задумавшись, смотрит куда-то поверх моей головы.
— А знаешь, Итка совсем не изменилась, — говорит он. — Внешне немножко есть, конечно, но в ней и сейчас какая-то особая искорка. Мне кажется, у вас могли быть очень бурные полемики…
— Что правда, то правда, — улыбнулся я. — Но бурными они бывали лишь настолько, чтобы не дать жизни превратиться в стоячее болото…
В памяти на мгновение встают наши нескончаемые споры, продолжавшиеся иногда до ночи. О чем? Обо всем — от философских проблем, литературы и музыки до обычных житейских вопросов. Стоит ли отправить детей в пионерский лагерь. Или о том, что мне необходима новая силоновая рубашка, потому что — как считала Итка — в старой уже нельзя выходить на трибуну конгресса. О том, что с занавесками можно повременить — лучше сейчас купить мне только что вышедший атлас мозга… Бывали полемики и иного характера. Итка меня убеждала оперировать в том или ином случае, где, по ее мнению, была какая-то надежда. Или склоняла испробовать новый метод, о котором я пока только читал. Не откладывая — потому что есть больной, который иначе умрет…
Вспоминаю, как часто уже задремывал от усталости, а Итка снова и снова меня будила:
— Послушай, надо это все-таки решить! Пока что ты меня ничуть не убедил.
Вижу, как она, сердясь, стоит передо мной, словно нахохлившийся воробей. Особенно донимало ее, если я бывал мрачен и не отвечал. Тогда уж она от меня не отступалась, пусть даже я валился от усталости. Обычно я тут не выдерживал и начинал повышать голос. Полемика грозила превратиться в ссору. Тогда-то и проявляла Итка неповторимую, ей одной свойственную гибкость: в кульминационный момент нашей словесной перепалки, когда способен брякнуть что ни попадя, вдруг начинала хохотать. Мгновенно заражала меня своим настроением, после чего мы уж, как правило, могли с ней быстро прийти к соглашению.
Митя вздохнул:
— Просто вы очень подходили друг к другу. В жизни такое совпадение не всегда бывает.
Не думаю, что он мне еще и теперь завидовал — все, что когда-то было, безвозвратно кануло в минувшее, — но я почувствовал, что жизнь не улыбнулась ему так, как мне.
Он поднялся:
— Что ты меня не выгонишь? Болтаю тут и отнимаю твое время, вместо того чтобы прочувствованно поблагодарить. Итак: «Профессор, у вас золотые руки, я никогда вас не забуду…» — задекламировал он шутя.
— Благодаришь незабудками… — вспомнил я ироническое выражение, принятое у нас в клинике.
— Ты прав, мне надо было прийти с бутылкой и сказать: «Я, рыцарь Главки, опять поддался сантиментам…»
Впрочем, на этот раз, кажется, оба мы размякли. Он пригласил нас с Иткой к ним.
— Не бойся, ухаживать за ней я уже не стану!
— Не зарекайся!..
Мы обнялись, похлопали друг друга по плечу… У меня было хорошее и какое-то необычное чувство, что я потрудился на совесть.
В тот майский день, когда Митя пришел проститься и я обещал соперировать Узлика, в клинику привезли студентку Яну. Молодому адепту журналистики и этот случай мог быть интересен.