Чехов плюс…
Шрифт:
Возможные альтернативы традиционному прочтению искались и будут искаться при каждой новой постановке пьесы. Поиски альтернативных прочтений важны для людей театра: каждая новая интерпретация является диалогом не только с авторским текстом, но и с интерпретациями предшественников. Между тем в тексте пьесы остается немало скрытого или еще не испытанного и в частных моментах, и в понимании целого. Предложу один-два примера возможного альтернативного прочтения.
Всмотримся в одну пару героев, Тузенбаха и Соленого, казалось бы, антагонистов, так обычно и представляемых.
В первом действии Тузенбах говорит о «здоровой, сильной буре», которая «скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку…» (13, 123). Тема бури, противостоящей покою, возникает здесь довольно неожиданно и в дальнейшем из текста роли Тузенбаха исчезает совсем. Зато вновь появляется она в последнем действии, уже у Соленого. Последние слова, с которыми тот покидает сцену, отправляясь
Тему бури у Соленого можно толковать по-разному. Можно вспомнить, что еще раньше, в «Свадьбе», ту же цитату из лермонтовского «Паруса» произносит акушерка Змеюкина (и добавляет: «Дайте мне бурю!» – 12, 112), а позже, в «Вишневом саде», конторщик Епиходов скажет, что судьба относится к нему, «как буря к небольшому кораблю» (13, 216). И у той, и у другого «буря» – знак интересничанья, склонности к ложной эффектности и красивостям. Соленый такие склонности, на свой лад, тоже обнаруживает. И все-таки в тексте «Трех сестер» он и все его высказывания встроены в совсем иную систему отношений и значений.
Здесь можно, отходя немного в сторону, обратиться к однажды высказанной версии о ближайшем реальном родстве Соленого. В 1980 году Эдгард Бройде в своей книге «Чехов, мыслитель-художник», приводя эту фразу Соленого, саркастически называет его «буревестником», «реализующим свой радикализм – убийством» [420] , «убийцей-буревестником» (195), а в другом месте пишет так: «Соленый (он же «горький»)» (97).
Тогда же такой подход Бройде высмеял в своей рецензии Саймон Карлинский. [421] И мне долгое время версия Бройде (Соленый – он же Горький) казалась остроумной, но совершенно надуманной и пристрастной. Дело в том, что Бройде в своей книге слишком плотно накладывает чеховских персонажей на исторические реалии, а главное – собственные идеологические и историософские фобии приписывает Чехову. По Бройде, все творчество Чехова – потенциально, провиденциально контрреволюционное, антисоветское и антибольшевистское; в нем (в чеховском творчестве) в латентном виде будто бы заключена даже сатира на Сталина (отец Сисой в «Архиерее» – «озлобленный Coco» (155)). Версия «Соленый – он же Горький» в свете подобной логики (раз Горький будет сторонником советской власти, значит, Чехов в своей пьесе против Горького) выглядела примитивно политизированной.
420
Бройде, Эдгард. Чехов, мыслитель-художник. С. 167. Далее страницы этого издания указываются в тексте, в скобках после цитат.
421
Radinsky, Simon. [Review] // The Russian Review. V. 40. № 4 (October 1981). S. 473–475.
Но сейчас я все больше склоняюсь к мнению, что в этой версии есть зерно истины. Образ Соленого создавался, видимо, не без впечатлений от Горького, но главное, его место в системе персонажей не столь однозначно, как чаще всего принято считать. Но оно и не то, о котором говорит Бройде.
Если не ограничиваться только семантикой имен, действительно кое-что напрашивается на сравнение. «Три сестры» создавались Чеховым после личного знакомства с Горьким, после их крымских встреч. Не буду излагать историю их взаимоотношений – это особая тема, – напомню лишь некоторые вехи и штрихи.
До личного знакомства письма Горького полны признаний в любви, восхищения «могучим талантом» автора «Чайки» и «Дяди Вани». Первая их встреча в Ялте укрепила взаимные симпатии. Но… Но вот в письме Горького жене от 1 или 2 апреля 1899 года встречается строчка: «Сегодня целый день провел с Чеховым. <…> Целыми днями толкуем, спорим, и хотя это очень нелепо, но – что же?». [422] Из соседних писем узнаем о характерных для Горького чертах восприятия окружающего: «Господи! Сколько на земле всякой сволочи, совершенно не нужной никому… Но – чорт с ними! Чем сильнее буду бить по камню, тем больше искр он даст. Я не из слабеньких…» (322, 321).
422
Горький М. Полн. собр. соч. Письма: В 24 т. Т. 1. М., 1997. С. 324. Далее страницы этого тома приводятся в тексте после цитат. Курсив в цитатах везде мой. – В. К.
Грубая прямота в оценках, страсть к спорам, которые сам готов признать нелепыми, несогласие с очевидным – черты личности молодого Горького. (Ведь он заявил о себе: «Я в мир пришел, чтобы не соглашаться».) Кто знает, может быть, подобные черты в образ Соленого пришли именно отсюда, после этих ялтинских встреч. [423] Если бы только они – пожалуй, Э. Бройде был бы прав в однозначно осуждающей оценке Соленого.
Но еще до их встреч, прочитав первые рассказы Горького, Чехов почувствовал некоторое противоречие в этом так заинтересовавшем его человеке и писателе. Отвечая на вопрос Горького о недостатках, которые он видит в его произведениях, Чехов заметит, что у Горького «нет сдержанности» и что он злоупотребляет словами, совсем неподходящими для его рассказов (см.: П 7, 352). Горький поймет это как упрек в грубости: «Славно Вы написали мне, Антон Павлович, и метко, верно сказано Вами насчет вычурных слов. Никак я не могу изгнать их из своего лексикона, и еще этому мешает моя боязнь быть грубым» (294). Чехов пояснил: «По-видимому, Вы меня немножко не поняли. <…> Вам менее всего присуща именно грубость, Вы умны и чувствуете тонко и изящно. <…> Единственный недостаток – нет сдержанности, нет грации» (П 8, 11). Через несколько месяцев, в сентябре 1899 года, Чехов продолжит тему: «Вы по натуре лирик, тембр у Вашей души мягкий. <…> Грубить, шуметь, язвить, неистово обличать – это несвойственно Вашему таланту» (П 8, 259). [424]
423
Это, разумеется, не исключает иных предшественников образа этого спорщика и бретера – как литературных, так и реальных. См., напр.: Малюгин Л., Гитович И. Чехов. М., 1983. С. 226; Шалюгин Г. А. «Три сестры»: сибирские мотивы // Чеховские чтения в Ялте: Чехов сегодня: Сб. научных трудов. М., 1987. С. 72–74. Встречи с Горьким, возможно, лишь всколыхнули все предшествующие аналогичные впечатления.
424
В переписке с другими адресатами, для которых фигура Горького была одиозной, Чехов не раз вступается за Горького, видя в нем неоднозначность и сложность (см.: Переписка Чехова: В 3 т. Т. 3. М., 1996. С. 50–52, 402–403, 532).
И эта сложность: внешняя грубость, за которой скрывается своеобразный лиризм, даже тонкость, – возможно, была учтена Чеховым при создании образа Соленого. Ведь в его признании Ирине вдруг, неожиданно прорывается что-то затаенное: «Вы не такая, как все, вы высоки и чисты, вам видна правда … Вы одна, только вы одна можете понять меня. Я люблю, глубоко, бесконечно люблю…» (13, 154). Этот монолог звучит почти как те признания в любви и их обоснования, которыми наполнены первые письма Горького к Чехову.
Если это так, то есть то, что какие-то впечатления от общения с Горьким Чехов перенес в образ Соленого, тогда тем более оправданным оказывается соединение с этим образом мотива бури – мотива, который в общественном сознании почти с самого начала связывался с Горьким. «Пусть сильнее грянет буря» – будет напечатано чуть позже, но к 1899 году это настроение Горьким вполне владело. Горьким – и другими, например Короленко, у которого в этюде «В море» незадолго до того сказано: «Буря! Скоро будет буря, товарищ!» Реплика Тузенбаха о буре – тоже, как и у Соленого, цитата. Повторение того, что было на устах у многих. Ожидание бури и жажда бури – эти две разные компоненты духа времени Чехов улавливал и переносил в свою пьесу, наделяя ими разных, несхожих персонажей. [425]
425
О разном понимании бури Тузенбахом и горьковским Буревестником пишет Э. А. Полоцкая. См.: Polotskaya Emma. Chekhov and his Russia // The Cambridge Companion to Chekhov / Ed. by V. Gottlieb and P. Main. Cambridge, 2000. P. 25.
Бройде пишет: «Разумеется, Тузенбах более русский и ближе Чехову», чем Соленый, убийца-буревестник, «ликвидировавший» барона Тузенбаха (195). Это заставляет вспомнить другого критика, публициста «Правды» Давида Заславского, который утверждал, что барон Тузенбах – главная отрицательная фигура в «Трех сестрах». Это не может быть иначе, потому что он немец, и Ирина правильно поступает, отказывая в любви Тузенбаху, этому белесому немцу, ибо чувствует в нем чужака, не нашего человека. [426] Вспомним, что это писалось в 1944 году, во время войны, и это многое объясняет.
426
См.: Заславский Д. Мечта Чехова (Заметки) // Октябрь. 1944. № 7–8. С. 162–168.