Чехов Том пятый
Шрифт:
– Ну, вот еще! Не умерла б, коли завтра пришла… Ежели б она села тут да разговоры слушала, а то ведь только слюни распустит. При ней не поговоришь толком.
– Ты Дарью ждешь?– спросил я, помолчав.
– Нет… Нынче новая просилась… Агафья Стрельчиха…
Савка произнес это своим обычным, бесстрастным, несколько глухим голосом, точно говорил о табаке или каше, я же привскочил от удивления. Стрельчиху Агафью я знал… Это была совсем еще молодая бабенка, лет 19 - 20, не далее как год тому назад вышедшая замуж за железнодорожного стрелочника, молодого и бравого парня. Жила она на деревне, а муж ходил ночевать к ней с линии каждую ночь.
– Плохим, брат, кончатся все эти твои бабьи истории!– вздохнул я.
– А пусть…
И, немного подумав, Савка прибавил:
– Я говорил бабам, не слушаются… Им, дурам, и горя мало!
Наступило молчание… Потемки, между тем, все более сгущались, и предметы теряли свои контуры. Полоска за бугром совсем уже потухла, а звезды становились все ярче, лучистее… Меланхолически-однообразная трескотня кузнечиков, дерганье коростеля и крик перепела не нарушали ночной тишины, а, напротив, придавали ей еще большую монотонность. Казалось, тихо звучали и чаровали слух не птицы, не насекомые, а звезды, глядевшие на нас с неба…
Первый нарушил молчание Савка. Он медленно перевел глаза с черной Кутьки на меня и сказал:
– Вам, барин, я вижу, скучно. Давайте ужинать.
И, не дожидаясь моего согласия, он пополз на животе в шалаш, пошарил там, причем весь шалаш затрепетал, как один лист; потом он пополз назад и поставил передо мной мою водку и черепенную чашку. В чашке были печеные яйца, ржаные лепешки на сале, куски черного хлеба и еще что-то… Мы выпили из кривого, не умевшего стоять стаканчика и принялись за еду… Серая, крупная соль, грязные, сальные лепешки, упругие, как резина, яйца, но зато как все это вкусно!
– Живешь бобылем, а сколько у тебя добра всякого, - сказал я, указывая на чашку.– Где ты его берешь?
– Бабы носят… - промычал Савка.
– За что же это они тебе носят?
– Так… из жалости…
Не одно только меню, но и одежда Савки носила на себе следы женской «жалости». Так, в этот вечер я заметил на нем новый гарусный поясок и ярко-пунцовую ленточку, на которой висел на грязной шее медный крестик. Я знал о слабости прекрасного пола к Савке и знал, как он неохотно говорил о ней, а потому не продолжал своего допроса. Да и к тому же не время было говорить… Кутька, которая терлась около нас и терпеливо ожидала подачки, вдруг наострила уши и заворчала. Послышался отдаленный, прерывистый плеск воды.
– Кто-то бродом идет… - сказал Савка.
Минуты через три Кутька опять заворчала и издала звук, похожий на кашель.
– Цыц!– крикнул на нее хозяин.
В потемках глухо зазвучали робкие шаги, и из рощи показался силуэт женщины. Я узнал ее, несмотря даже на то, что было темно, - это была Агафья Стрельчиха. Она несмело подошла к нам, остановилась и тяжело перевела дыхание. Запыхалась она не столько от ходьбы, сколько, вероятно, от страха и неприятного чувства, испытываемого всяким при переходе в ночное время через брод. Увидев возле шалаша вместо одного двоих, она слабо вскрикнула и отступила шаг назад.
– А… это ты!– произнес Савка, запихивая в рот лепешку.
– Я… я-с, - забормотала она, роняя на землю узелок с чем-то и косясь на меня.– Кланялся вам Яков и велел передать… вот тут что-то такое…
– Ну, что врать: Яков!– усмехнулся Савка.– Нечего врать, барин знает, зачем ты пришла! Садись, гостьей будешь.
Агафья покосилась на меня и нерешительно села.
– А уж я думал, что ты не придешь нынче… - сказал Савка после продолжительного молчания.– Что ж сидеть? Ешь! Или нешто дать тебе водочки выпить?
– Выдумал!– проговорила Агафья.– Пьяницу какую нашел…
– А ты выпей… Жарче на душе станет… Ну!
Савка подал Агафье кривой стаканчик. Та медленно выпила водку, не закусила, а только громко дунула.
– Принесла что-то… - продолжал Савка, развязывая узелок и придавая своему голосу снисходительно-шутливый оттенок.– Баба без того не может, чтоб чего не принесть. А, пирог и картошка… Хорошо живут!– вздохнул он, поворачиваясь ко мне лицом.– Во всей деревне только у них еще и осталась с зимы картошка!
Впотьмах я не видел лица Агафьи, но, по движению ее плеч и головы, мне казалось, что она не отрывала глаз с лица Савки. Чтобы не быть третьим лицом на свидании, я решил пойти гулять и поднялся. Но в это время в роще неожиданно соловей взял две нижние контральтовые ноты. Через полминуты он пустил высокую, мелкую дробь и, испробовав таким образом свой голос, начал петь. Савка вскочил и прислушался.
– Это вчерашний!– сказал он.– Постой же!..
И, сорвавшись с места, он бесшумно побежал к роще.
– Ну, на что он тебе сдался?– крикнул я ему вслед.– Оставь!
Савка махнул рукой - не кричите, мол - и исчез в потемках. Когда хотел, Савка был прекрасным и охотником и рыболовом, но и тут его таланты тратились так же попусту, как и сила. Для шаблона он был ленив, а всю свою охотничью страсть отдавал пустым фокусам. Так, соловьев ловил он непременно руками, стрелял бекасинником щук, или стоит, бывало, у реки по целым часам и изо всех сил старается поймать большим крючком маленькую рыбку.
Оставшись со мной, Агафья кашлянула и провела несколько раз по лбу ладонью… От выпитой водки она уж начинала пьянеть.
– Как живешь, Агаша?– спросил я ее после продолжительного молчания, когда уж неловко было молчать.
– Слава богу… Вы же никому не рассказывайте, барин… - прибавила она вдруг шепотом.
– Ну, полно, - успокоил я ее.– Какая же ты все-таки бесстрашная, Агаша… А если узнает Яков?
– Не узнает…
– Ну, а вдруг!
– Нет… Я раньше его дома буду. Он теперь на линии и воротится, когда почтовый поезд проводит, а отсюда слышно, когда поезд идет…