Чекисты
Шрифт:
Это и нужно было. Больше чем отдых, чем родной, ноздреватый черный хлеб, не такой — спрессованный, без запаха, — как у немцев. Чтобы тебе поверили. Чтобы тебя называли товарищем.
Отдыхать, однако, пришлось недолго. Каращенко ждали в Ленинграде.
Любопытно, что сказал бы гауптман Фиш, если бы увидел сейчас своего Давыдова, сидящего за письменным столом в большом доме на Литейном. И если бы заглянул через плечо и прочел:
«Разведпункт находится в деревне Ново-Сиверская, на окраине ее, в доме под зеленой крышей. Дом окружен садом.
Каращенко положил перо, помахал уставшей рукой. Надо еще дать приметы Фиша, его характеристику. Авось пригодится партизанам...
«Капитан Фиш толстый, с небольшой лысиной. Острый нос, лицо белое, круглое. Возраст — пятьдесят лет. С подчиненными часто бывает резок, очень мнителен, считает себя несправедливо обиженным по службе. Подчиненные его не любят, в особенности капитан Михель, немец из рейха и аристократ...»
Обрисовав гитлеровцев, Каращенко начал вспоминать предателей разных рангов. Вернее, не вспоминать, а как бы списывать то, что резко отпечаталось в уме, многократно повторенное, затвержденное так же прочно, как своя роль.
«Агент, числившийся в школе под фамилией Максимов, был заброшен в апреле нынешнего года в советский тыл с Псковского аэродрома и, насколько мне известно, с задания не вернулся. Приметы его...»
Есть и вернувшиеся.
«Братья Урванцевы, Федор и Константин, были заброшены в наш глубокий тыл, вернулись и были награждены медалью «За отвагу в борьбе с большевиками». С помощью абвера открыли в Пскове магазин у моста через реку, торгуют щетками, сбруей и пр. Магазин позволяет братьям заводить разные знакомства, выяснять настроения жителей, следить за лицами, которых подозревает немецкая тайная полиция».
Характеристики тридцати предателей дал Каращенко. Потом сверил написанное с памятью — нет, ничего не упустил, с подлинным верно.
Потом он сидел в глубоком, непривычно мягком кресле, тонул в нем, разминал затекшие пальцы, смотрел на генерала, читавшего отчет. Все пережитое вдруг как-то отделилось от Каращенко вместе с листами исписанной бумаги.
— Мокий Демьянович! — генерал поднял усталое лицо с серебристой щетинкой на обтянутых щеках. — Неужели вы все это в уме держали?
— Я себе взял за правило, товарищ генерал, — держать все в уме. В моем положении заметок каких-либо не должно было быть.
— Вы правильно рассуждаете. Очень правильно. Значит, там сейчас после вас ничего не найдут?
— Исключено, товарищ генерал.
— Я имею в виду не только заметки... Вы доверились кому-нибудь? Кто-нибудь знает, что вы Каращенко, что вы решили явиться с повинной?
— Только один человек.
— Кто?
— Майор Дудин. Я указал в отчете... Ему, товарищ генерал, я верю как себе.
— Где он сейчас?
— Точно не могу сказать. Был в офицерском лагере, в Саласпилсе.
«Да, верю Дудину. Никаких
Каращенко подался вперед, на краешек кресла, готовый спорить с генералом, защищать свое доверие.
— Хорошо, — кивнул генерал. — Вы пишете, что желаете воевать против фашистов? Как вы себе это представляете? Как именно и в качестве кого воевать?
Каращенко смутился.
— Как прикажут...
— Ладно, мы подумаем. Вы погуляйте пока часа четыре... Козырять не разучились по-нашему? А то задержит вас комендатура, потом выцарапывай...
Вот уж не думал тогда, в кабинете Фиша, что она состоится так скоро, — прогулка по Невскому! Встреча со знакомым городом и радостная и печальная. Израненные стены, воронки на мостовой, голый, без коней Клодта, Аничков мост, фанера в витринах — все твердит о том, что блокада только прорвана, еще не сметена. Бледные, исхудавшие люди, словно вчера поднявшиеся с больничной койки...
Однако немцы сильно приврали: разрушения не так уж велики. Город живет, Невский хорош, его державный блеск потускнел, но не исчез.
Вот что хорошо — теперь на фронтах мы решаем, инициатива наша! Каращенко ощутил это еще на пятачке, как только освоился немного. Прошло время, когда на войне распоряжались фрицы. Эта истина стала еще отчетливее для Каращенко у генерала, а теперь, на Невском, она крепнет, ее как будто подтверждает каждый прохожий. И деловитый звон трамвая, и дежурная дворничиха у ворот, спокойно штопающая чулок, и ребята, бегущие из школы, и объявление на доске: «Нужны рабочие разных специальностей» — все свидетельствует о долгожданном повороте в ходе войны. На других фронтах немцы отброшены далеко, — только под Ленинградом они на старых рубежах еще сидят, зарывшись в землю, накрывшись накатами бревен, бетоном... Грянет гром и здесь, грянет, наверное, скоро...
Сквозь пейзаж Невского, как бы сливаясь с ним, виделся Мокию Демьяновичу генерал, его серебряные колючки на усталых щеках, золото погон на сутулых плечах, придавленных бессонницей. «В качестве кого воевать?» — спросил генерал. Должно быть, выясняется вопрос о звании. Восстановят ли прежнее — старший лейтенант? А впрочем, хотя бы старшиной, сержантом, солдатом...
Сегодня все решится... Чтобы скоротать время, Каращенко зашел в кино. На экране мелькали какие-то люди — военные и гражданские, летел под откос поезд, мужчина и женщина целовались и говорили о чем-то. Каращенко вышел, отметил про себя с удовольствием, что картина, названия которой он так и не запомнил, смахнула полтора часа.
— Ждем вас, — генерал быстро вышел из-за стола, крепко пожал руку. — Кстати, ваша жена в добром здоровье. Имеем известия.
— Она знает?
— Нет. Ей не сообщали.
Почему? Каращенко хотел спросить, но осекся. Потом поблагодарил.
Наводили справки. Иначе и быть не может. Установили, что жена не в оккупации, а в Казахстане. Вообще, за эти четыре часа атмосфера как-то потеплела. Звание, надо думать, вернут. И если еще пошлют на фронт...
— Мы тут посоветовались, заглянули в кондуиты ваши... Короче говоря, есть мнение направить вас обратно к фрицам.