Человеческий фактор
Шрифт:
К слову сказать, был я от природы крепким, здоровым парнем, так что совместными усилиями, моими и врачей, я выкарабкался из «гамака».
Как только я начал мало-помалу ходить, из палаты и коридоров все зеркала исчезли. И даже те раненые, кто брились, делали это на ощупь. Предусмотрительная мера, ибо увидь я себя, уверяю, не один доктор не смог бы меня заново оживить. Марина Андреевна, мой лечащий врач-хирург, – женщина молодая, красивая, чуткая и весёлая, но уставшая от войны, крови и горя, – часто посещала меня. О многом мы с ней тогда говорили: о влиянии на личность моральных факторов, о красоте души и внешней красоте, о месте подвига, о цели жизни и её предназначении, о силе духа. Короче говоря, моральную закалку я прошёл полностью,
До этого я догадывался, каким я стал. Не раз украдкой заглядывал в затемнённые окна палаты. Но рассматривать себя, и боялся и избегал, предчувствие беды меня уже томило. Мои пальцы пробегали по лицу, в воображении кое-какое представление рисовали о моей внешности. Но тайная надежда, ещё жила во мне – это временно, пройдёт, как опухоль, как ссадины. Но чудо не произошло, предчувствие не обмануло. В зеркале я увидел себя и не узнал, как зритель в бесформенной скульптуре образ. На меня глядел – урод! Чудовище! Которое описать невозможно, да и не хочу, страшно. К несчастью, это был мой неотразимый вид, а не гипсовая болванка, и мой ваятель никогда не исправит свои недоработки. Они неисправимы. В таком виде меня и хотели комиссовать. Представь, каким бы ты сейчас меня видел! Едва упросил оставить в войсках и отправить на фронт.
Но я ошибался. И к счастью. Через полтора года после моего первого выздоровления я вновь попал в госпиталь. До этого меня пули не обегали, имел и контузию, но дальше медсанбата не отправляли. И каково же было мое удивление, когда во второй раз у операционного стола я вновь увидел Марину Андреевну! Нет, военная судьба – жестокая судьба, но и она бывает к нам благосклонной. На этот раз милая Марина меня не выпустила из госпиталя в таком обезображенном виде. На свой страх и риск и с моего отчаянного согласия взяла на себя роль "ваятеля". Сделала три пластических операции и несколько соскобов на моем лице. И когда перед выпиской я вновь увидел себя в зеркало, то тоже чуть было не сошёл с ума, но только уже от счастья? Конечно же, на того довоенного парня я не походил, но и то, что мне было возвращено, стало для меня вторым рождением. В безумной радости я закружил милую докторшу по кабинету, осыпая её восторженными поцелуями. Мне не хватало воздуха, во мне пробудилась жизнь. Марина! Прекрасная Марина! Волшебница моя!..
(Он посмотрел на меня, и я почувствовал, как то тепло, которое он хранит в себе к этому человеку, невидимыми лучами толкнулось и в моё сердце.)
3
Итак, я на фронте. Из штаба полка я был направлен в батальон капитана Боброва С.С. Услышав эту фамилию, я насторожился. О Семёне Семёновиче и Серёже Бухтеярове я знал столько же, сколько о себе самом? Ни того, как вылез из танка, ни того, как попал в госпиталь. Я считал их погибшими, потому что в памяти моей остался страшный скрежет, гром и удушающая гарь. Мрак. Предполагал, что из нижнего люка я выпал сам, в горячечном бреду отполз, там меня кто-нибудь потушил и отправил в госпиталь. Но если Семён Семёнович жив, то всё произошло, наверное, по-иному.
Но только поздно вечером мне удалось настичь батальон капитана Боброва, потому как те координаты, что выдали связисты полка, были верны лишь сию минуту, а через час – ложны, как предсказания бабушки.
После дневного боя личный состав отдыхал. Спал и комбат. Связной, почтенного возраста человек, дремавший у аппарата, взглянув на меня, чуть было не перекрестился. В душе я снисходительно усмехнулся: перепугал старика! Но будить командира он всё же не стал. Моё предписание взял, посоветовал пройти в следующий дом и там переждать до утра.
Спать пришлось сидя за столом, потому что скамейки и пол были заняты танкистами и бойцами стрелкового полка, с которым взаимодействовал батальон. Вначале я долго сидел, всё представлял нашу встречу: живого Семёна Семёновича, Серёжу, раз жив один, то тут должен быть и второй. Вновь, значит, "святая троица" будет вместе. Радовался, предвкушая это событие.
Фронтовые друзья всегда дороги нам. Быть может, они запечатлелись в вашей памяти всего один раз, но это был такой миг, такая минута, что на вашем уже, изрядно затемнённом от всевозможных свечений, явлений, ударов судьбы, негативе они отпечатаются чётче любой фотографии. Только на вашем – они выше, чище, умнее, потому что живы уже иной жизнью, не своей, не реальной, а щедро обогащённой вашей фантазией, доброй памятью о них. Мы любим их, и наша память принадлежит им.
Думая о них, о живых, в мою душу стала вкрадываться робкая надежда и о близких моих: маме, отце, о котором ничего не знал с самого начала войны. Мысленно улетал в село, в старый заброшенный овин, где мы встречались с Ганкой: взволнованные, горячие, но сдержанные, как солдаты перед атакой.
Проснулся я от прикосновения. Поднял голову. От влаги лицо и руки, на которых лежала голова, охолонуло – плакал во сне.
– Вас вызывает комбат, – тихо сказал связной, наклонясь, и осторожно переступая сонные тела, пошёл к дверям. Я за ним, стирая с лица сонливость и слезы.
Было раннее утро. Ночью прошёл дождь и оказывается сильный. Дорогу, вдоль погорелого села, ещё не окрепшую после весенней распутицы, развезло вовсе. Было свежо, прохладно.
Комбат сидел за столом, на котором стояла коптилка из гильзы противотанкового патрона, кружка с кипятком и лежал планшет.
В мгновение ока я охватил всё это и Семёна Семёновича – а это был он!
Семён Семёнович выглядел старше и в движениях степеннее, но взгляд по-прежнему быстрый, живой; усы широкие, прокуренные и… нижняя часть уха отсутствовала и шрам поперёк щеки. Но я настолько был рад видеть его и был настолько возбуждён, что этим элементам, ранее "не украшавшим" его лицо, не дал в своём сознании запечатлеться.
Справляясь с волнением, я доложился.
– Подойди лейтенант к столу, – сказал он.
Я подошёл. Он, вглядываясь в меня, покачал головой, дескать, но и видок у тебя, братец. Взял моё предписание и, глядя в него, спросил:
– До танкового училища, где воевал?
– На Западном фронте.
Комбат встал, обошёл меня вокруг и сухим голосом вновь спросил:
– Это где тебя?..
– Под Мало… ярославцем, – от волнения, помню, дыхание перехватило.
– Димка! Ты?!
Я лишился речи и только-то успел, что кивнул, как оказался в его объятьях. Мы не могли поверить яви, – мы слишком долго носили друг друга в памяти среди несуществующих друзей и опустить на землю кого-либо из них, за одно мгновение, были не в силах. Видимо, в таких случаях чувства опережают разум. А если ещё сознание однажды смогло запечатлеть страшную картину гибели их, то тут не так-то просто поверить в реальность, в воскрешение из мёртвых.
Из рассказа Семёна Семёновича я узнал следующее.
После взрыва авиабомбы всех оглушило и, видимо, надолго. Танк тем временем разгорался. Сам Семён Семёнович не помнит, как оказался на земле, а когда пришёл в себя, то увидел, что возле него горит человек – это был я. Как пьяный, качаясь, он стал срывать с меня горящую одежду, тушить и забрасывать снегом. Рядом стреляли, что-то кричали, но до контуженого человека эти шумы и звуки не доходили. Слабой искоркой промелькнувшее сознание было сосредоточено на спасении, но не собственной жизни, а товарища. На моей жизни! Потом кто-то, вначале он не признал, оттащил меня в сторону, а затем его. А когда танк взорвался, осколок брони, отлетевший от него, пронзил Серёжу Бухтеярову и ударил Семёна Семёновича по голове. Серёжа и тут принял основной удар на себя, защитив командира и друга. Семён Семёнович потерял сознание, и что стало со мной, ему было неизвестно. В госпитале поговаривали, что как будто бы какой-то танкист скончался от сильных ожогов, и он это известие отнёс на мой счёт.