Человек должен жить
Шрифт:
— Лечим? Ну-ну… — И ушел.
— Кто такой? — спросил Руденко у Вали.
— Доктор наш.
— По каким болезням?
— О! У нас много разных докторов.
Хорошо, что она так сказала. И еще лучше, что больные не знают всех наших докторов, не знают, для чего каждый из них предназначен.
Валя затянула жгут и попросила Руденко поработать кулачком. Бледные, худые, словно костяшки, пальцы его сжимались в кулак и разжимались медленно, с трудом, как залежавшиеся, несмазанные клещи. Даже эта работа была для него обременительной.
Я решил вводить глюкозу в
Отнес шприц далеко от руки Руденко и с налету пытался попасть иглой в вену. Валя шепнула мне так тихо, чтобы не мог услышать Руденко:
— Да вы проткнете не то что вену, а всю руку! — Валя улыбалась. У постели таких больных надо побольше улыбаться.
Я стал двигаться осторожнее. И вот в шприце показалась тонкая струйка крови. Я надавил на поршень — глюкоза медленно потекла в вену. Я не спускал глаз с пузырька воздуха в шприце. Не верилось, что он может быть опасен для человека. Остатки глюкозы я оставил в шприце вместе с этим пузырьком.
В коридоре я спросил Валю:
— Так я делал?
— В общем так. Но движения должны быть более плавными. Разве в институте вас совсем-совсем не учили?
— Мы больше теоретики, — сказал я. — Нас теориями да всякими механизмами пичкали. Кто открыл пенициллин? Каков механизм его действия? Не знаете. А каков механизм действия глюкозы? Тоже не знаете?
Валя смущенно пожимала плечами.
— А я это знаю. Все студенты это знают как таблицу умножения. Зато для вас сделать инъекцию или вливание, — пустяк… Да, мы пока больше теоретики. Без практики в вашей больнице нам никак нельзя.
— Ничего, научитесь, — утешила меня Валя.
В сестринской комнате я промыл под краном шприц, иглу и положил их на столик, покрытый подкладной клеенкой. Валя положила их в стерилизатор для кипячения. Шприцы не залеживаются, они в ходу круглые сутки.
Я вспомнил про разбитый шприц и напомнил о нем Вале.
— Придется мне платить, — сказала она. — Михаил Илларионович не прощает нам ни разбитых шприцев, ни разбитых градусников. Больной разобьет, а отвечаем мы.
— За шприц уплачу я.
— У вас же денег нет, вы студент.
— Кто вам сказал, что нет?
— Как хотите.
На этом мы и порешили.
Я вошел в ординаторскую. Зазвенел телефон. Я взял трубку. Мужской голос просил позвать медсестру Машу. Я не знал такой медсестры. Я постучал в стену кулаком — вошла Валя. Я спросил, есть ли у нас такая сестра. Она сказала, что есть санитарка Маша, и добавила, что, наверно, Маша скоро будет выдавать себя и за доктора. Валя пошла искать ее.
Вскоре я увидел Машу. Ей было лет семнадцать. Сероглазая, под косынкой чувствуются тугие косы.
Она говорила долго, и лицо ее все время улыбалось. Вошла врач Екатерина Ивановна. Маша торопливо сказала в трубку:
— Меня зовут, позвони позже. — Она положила трубку на рычаг.
Екатерина Ивановна сказала:
— Никак не наговоришься! Пыль стирать — так времени нет, а на разговорчики время находишь? — И обратилась ко мне: — Ну, что за девица! Из-за этих кавалеров ей работать некогда. День и ночь звонят. И хотя бы один звонил, а то запутаешься: Вася, Коля, Юра, Ваня, Петя, Валерий… Ошеломляющий успех! Посмотрим, за кого она выйдет. — Екатерина Ивановна чиркнула спичкой по коробку и закурила. Екатерине Ивановне было около шестидесяти. Лицо ее уже успело усохнуть и походило на вяленую грушу, которые продают на лотках в Москве.
— Ну, а у вас есть невеста? — спросила она у меня совершенно серьезно.
— Нет. Мне еще двадцать.
— Вполне достаточно, чтобы иметь невесту.
Я покраснел. А потом покраснел еще гуще, потому что вошла Валя.
— Валентина Романовна, — сказала Екатерина Ивановна, выпустив изо рта дым. — Как вы думаете, мужчина в двадцать лет вполне годится для женитьбы?
— Не знаю, Екатерина Ивановна.
— Как это вы не знаете? А вам сколько?
Валя не ответила.
— Скромничаете? Я сама знаю: лет восемнадцать-девятнадцать. Вот и выходите за него.
— За кого?
— За Игоря Александровича. Чем не жених?
— Я слишком высокая для него.
— Пустяки. Он еще вытянется. Мужчины растут до двадцати пяти.
Валя не отвечала.
— Значит, он вам не нравится?
— Ну, прямо не знаю, о чем вы говорите! — рассердилась Валя и выбежала из ординаторской.
— Мы вас женим, — сказала мне Екатерина Ивановна. — Только и жить, пока молодой, а в нашем возрасте все неинтересно.
Маша просунула голову в дверь.
— Игорь Александрович, вас зовут обедать.
— Простите, — сказал я Екатерине Ивановне.
— Идите, конечно: простынет.
Захаров и Гринин сидели за столиком у окна.
— Вот и он! — сказал Гринин, увидев меня в дверях.
— Как Лобов? — спросил я Захарова.
— Живет! А Коршунов как?
Меня опередил Гринин:
— Лучше. Гораздо лучше. Я заходил к нему сегодня четыре раза. Обещал скоро выписаться. «Я, — говорит, — из вас хирургического аса сделаю». Эх, скорее бы выписался!
Я сказал Гринину:
— Михаил Илларионович будет решать, когда его выписать, а не он сам. Он слаб, и еще держится высокая температура. Выпишут через недельку, не раньше.
— Не думаю, — возразил Гринин. — Пенициллин в два дня собьет температуру.
— Посмотрим, — сказал я.
— Держу пари!
— Тише, дети, — сказал Захаров. — Дайте спокойно поесть.
С двух до четырех у нас был перерыв, и мы пошли отдохнуть к себе в общежитие, в школу. Все сразу же разделись и легли спать, ведь ночью не пришлось сомкнуть глаз даже на минуту. Я завел будильник и стрелку звонка поставил на полчетвертого. Захаров и Гринин вскоре захрапели.
Я долго не мог уснуть. Мне не хотелось вставать и идти к четырем в поликлинику. Мне хотелось только спать, и я перевел стрелку звонка на одиннадцать вечера. Надо же отоспаться за эту сумасшедшую ночь. Засыпая, я слышал гудки паровозов и металлический перестук колес. Казалось, кто-то играет на неизвестном мне инструменте. Еще мне казалось, что все поезда идут в Москву. И на одном из них я и со мной еще кто-то — не то операционная сестра Нина, не то Валя.