Человек из паутины
Шрифт:
– Да, – ответил Ванечка очень тихо. – Да, пожалуйста, только… приходите еще.
Глава 14
Что для эллина копронимос, то для русского человека – говно
Семенов Семен Семенович, заведовавший в ИНЕБОЛе отделением дерматологии, тем самым, на котором лежал и мучался от неизвестности и тоски несчастный Ванечка Вепсаревич, шел аллейкой Первого Медицинского терзаемый ревнивыми мыслями. Еще бы, ему, профессору, доктору медицины, человеку заслуженному, известному, наставляет рога жена. И если бы с каким-нибудь черноусым лихим гусаром, красавцем двадцати пяти лет, который носит ее на руках и купает в ванне с шампанским! Так нет же! С их главврачом, этим хроническим скрягой, который ходит в дырявых носках и годами не меняет рубашек. Этим лысым, беззубым бабником, у которого таких,
«Напьюсь! Как пить дать напьюсь!» – зло думал Семен Семенович и мысленно себе представлял, как он вызовет однажды блядуна главного на дуэль, и белым январским утром они встретятся на белом снегу, и этот блядун позорный навылет прострелит его, Семен Семеныча, сердце, и на него, на Семен Семеныча, будет падать январский снег и не таять, бляха-муха, не таять, потому что тело уже остыло и душа улетела в рай. А потом прибежит Тамарка, заплачет, бухнется на колени и будет просить прощения, но какое, бляха-муха, прощение, раньше надо было его просить, когда он, живой и здоровый, приходил с работы домой, а она с блядоватым видом, накрашенная, наманикюренная, надушенная, якобы собиралась в театр с Веркой, своей блядью-подругой. Знаем мы эти театры, и Верок мы этих знаем. Дальше так: Тамарка, не дождавшись прощения, вынимает из бюстгальтера нож и убивает сперва этого блядуна, а затем – без колебаний – себя. Три трупа на заснеженном берегу – многовато, но зато впечатляет. А потом они встречаются на том свете, и он ей тихим голосом говорит: «Эх, Тамарка! Ну на кой ты, Тамарка, хрен променяла меня на этого говноеда? Я ж тебе и духи французские на юбилеи дарил, и в Болгарию мы прошлой осенью ездили, и не изменял я тебе совсем, ну, может быть, раза три от силы – да и то это была обязаловка – конференция ж, международный престиж, бляди входят в программу общекультурных мероприятий…»
Вообще-то, Семен Семенович, будучи человеком интеллигентным, вслух таких выражений, как говноед, бляха-муха, блядун и прочее, в жизни не употреблял никогда. Он и грубости-то произносил редко, а уж слов матерных, нецензурных в лексиконе не держал вовсе. Но сегодня его прорвало. Слишком много накопилось внутри, слишком явно изменяла ему супруга, слишком нагло вел себя коварный начальник, слишком часто шушукались у Семен Семеныча за спиной коллеги и бросали вслед рогоносцу откровенные смешки и улыбочки.
Профессор шел по аллейке Первого Медицинского, погруженный в свои мрачные думы. Он не видел ни цветущей сирени, ни студенток с глазами ангелов, дымящих сигаретами на скамейках. В руках профессор держал контейнер – металлический переносной ящик с копрограммами и скляночками внутри. Возвращался он к себе в ИНЕБОЛ с университетской кафедры дерматологии, где профессор читал курс лекций, а также вел практические занятия. Контейнер он захватил по пути. Дело в том, что в институтской лаборатории из-за вечной текучки кадров не хватало рабочих рук, чтобы заниматься анализами на месте. Вот и приходилось пользоваться добротой соседей, оплачивая эту доброту из бюджета, то есть практически из собственного кармана. От контейнера, в котором в прозрачных скляночках лежал конечный продукт жизнедеятельности организма профессорских подопечных, ветерок разносил вокруг мягкий, но настойчивый аромат. Студенты и случайный народ, оказавшийся в университетской ограде, немели и затыкали носы, а аллергики и люди с интеллигентным нюхом, те просто убегали с дороги. Профессору не было до них дела – убегали и убегали, ему-то что.
Только он сошел с тротуара, чтобы, перебежав аллейку, двориками выйти на улицу, как нога его поскользила вправо, а тело, потеряв равновесие, завалилось на гранитный бордюр. Причиной такой оказии была кучка рыжеватого цвета, оставленная на шершавом асфальте какой-то некультурной дворнягой. Кое-как он удержался коленом, но предательская сила инерции вышибла из руки контейнер. Результат был прост и плачевен. Ящичек ударился об асфальт, легонький замок на нем щелкнул, и склянки с анализами пациентов распрощались со своим содержимым.
Колька из 30-й квартиры вылез из трамвая на Льва Толстого и, чтобы не огибать угол, по асфальтовым дорожкам Первого Медицинского двинулся по направлению к ИНЕБОЛу. Вечером Калерия Карловна поручила ему ответственное задание – передать их компаньону Чувырлову, втиравшемуся под видом негра в доверие к наблюдаемому объекту, через
«Вот падла! – думал про Чувырлова Колька, замышляя, как бы лучше его прижопить. – Лежит там на всем готовеньком, жрет от пуза, медсестер трахает да еще за такую холяву имеет полтинник в день. Плюс аванс. Плюс премия, когда из больницы выйдет. И главное, я же сам Калерии этого мудака сосватал! Ей, видите ли, умненькие нужны, начитанные. Мы-то серенькие, вроде Володи, от нас же вечно перегаром воняет, мы же, как Илья Муромец, тридцать три года в бане не мылись. А этот – фиг ли, этот – читатель! Ну погоди, читатель! На волю выйдешь, ужо я тебе пиздюлей вставлю! Выколочу половину зарплаты, ты и без Калериных авансов не обеднеешь, вон какую жопу отъел, на мусорном-то отвале работаючи. А то выкрасили говняной краской, так он уже, говна-пирога, эфиопского принца из себя строит…»
Говорят же, не пожелай вступить в дерьмо ближнему своему, сам в него попадешь. Вот и Колька, только он упомянул про дерьмо, как сам же в него и вляпался. То самое, что за полчаса перед этим вывалилось из профессорского контейнера.
– Суки! – обиженно сказал Колька. – Совсем очкарики оборзели – срут где хотят. – Он пошаркал подошвой по тротуару, кое-как почистил ее о траву газона, с горя плюнул в невидимого засранца и сердито зашагал дальше.
– Положу на алтарьЯ любви инвентарь…– тихонько напевал Карл, выглядывая из-за стеблей травы, разросшейся в скверике перед корпусом. Оставалось ему немного – пересечь больничный проезд и одолеть каменную ограду. А уж там, на территории ИНЕБОЛа, он как-нибудь сообразит что к чему. Машин он не особо боялся, людей тоже, больше его волновали птицы – придурочные больничные воробьи и наглые, разъевшиеся вороны, хозяева окрестных помоек.
Карл допел песенку до конца и решился на последний бросок. Проезд он пересек бодро, правда, ближе к каменному бордюру, отделявшему тротуар от улицы, пришлось несколько сбавить темп – какой-то злобного вида парень, вонючий и играющий желваками, появился неизвестно откуда и прошмыгнул в дверцу возле ворот, где размещалась институтская вахта.
Дождавшись, когда улица успокоится, Карл выбрался на узенький тротуар и, ловко перебирая лапами, направился к высокой ограде.
Волна вони нахлынула на него внезапно, когда он уже готовился к восхождению и привычно разминал лапы. Последнее, что он увидел, перед тем как провалиться в тартарары, – это облепленную вонючей дрянью подошву, загородившую от него полнеба.
Глава 15
Семен Семенович взбунтовался
– Что, Ванёк, любовь с первого взгляда? – Левым ленивым глазом Алик ел усталого Ванечку, правый уперев в щель между сетчатой кольчужкой кровати и штопаным, в разводах матрасом. Рука его, утопленная по локоть, шарила в тайниках лежанки. – Нет, Ваня, эта краля не про тебя. Думаешь, ты ей нужен такой? – Он морщил свой коричневый лоб и продолжал сосредоточенно шарить. – Был же, ведь точно был. Не мог же я во сне его выжрать. – Он вдруг замер, и лицо его просветлело. – Ну, мудило, ну, я даю. Сам же его в тумбочку положил, вместе с презервативами и расческой. – Алик быстро распахнул тумбочку и извлек из нее флакон с жидкостью изумрудного цвета. – Он, родимый. Лосьон «Огуречный», как заказывали. – Негр Алик отвернул пробку, поднес к носу прямоугольный флакон и расплылся в мавританской улыбке. – Самое поганое, когда выпил, – это вовремя не догнать. Пути не будет. Так папаня мой говорил, покойник. Крепкий был мужик, мой папаня, кочегаром в кочегарке работал. Поллитровку из горла выпивал, а вместо закуси – ноль-восемь портвейна. А как-то выжрал две бутылки водяры, чувствует – не догнал, надо третью. А маманя ему полотенцем по харе. Так и не дала больше выпить. Он обиделся, в сортире заперся, там и помер, царство ему небесное. Восемьдесят лет мужику было. В кочегарке работал… – Алик хлюпнул набрякшим носом и расплескал по стаканам жидкость. – Давай, не чокаясь, за папаню! Типа, помянем старика.