Человек из тоннеля
Шрифт:
– Да-да, - быстро уточняет раненый.
– Стетофонендоскоп.
Врач живо и многозначительно переглядывается с сероглазой Лилечкой, затем пересаживается со стула на кровать больного, ощупывает его забинтованную голову.
– Но фонендоскопом, или, как вы точнее назвали его стетофонендоскопом, пользуются не только врачи, но и фельдшеры, медсестры... Больно?
– Нет.
– А здесь?
– Немного.
Врач оттягивает веки больного, удовлетворенно хмыкает.
– Превосходно!
– Он возвращается на стул, забрасывает ногу на ногу. А теперь вернемся к вопросу о фонендоскопе и врачах. Помните мое возражение? Могу повторить... Что ж, тогда объясните, почему решили, что я - врач?
"Он что же, считает меня
– Ну, хотя бы потому, что вы сидите, а девушка в таком же халате, как ваш, стоит. И вы считаете это в порядке вещей.
Лилечка розовеет, осуждающе сдвигает темные брови, а врач взрывается громоподобным смехом.
– Да вы, оказывается, шутник!
– хохочет он и хлопает больного по плечу.
– Это превосходно. Веселые люди выздоравливают быстрее: чувство юмора подобно спасательному кругу.
Он обрывает смех, недоверчиво вглядывается в лицо больного.
– Понимаете, где находитесь и что с вами?
– Понимаю, что нахожусь в больнице и что у меня разбита голова. Но как это случилось, не помню.
– А что помните?
– Тоннель.
Врач снова переглядывается с медсестрой, лицо которой принимает озабоченное выражение. "Напрасно я ляпнул о тоннеле, - мысленно досадует больной, от которого не укрылось многозначительное переглядывание медиков.
– Очевидно, что-то в этом роде я уже говорил, и они восприняли это как "сдвиг по фазе". Но ведь тоннель все-таки был. Когда-то, очень давно, но был. Странно, почему я помню только тоннель, а все остальное видится как в тумане..."
– Какой тоннель?
– допытывается врач.
– Не могу сказать, не помню.
– Если он станет объяснять то, чего еще сам не может понять, его и в самом деле сочтут умалишенным.
– Ну хорошо, оставим это, - соглашается врач.
– А как вас зовут? Кто вы такой? Согласитесь, что нам пора познакомиться. Я - ваш лечащий врач, Василий Романович, а это, - он берет за руку медсестру, - Лилечка, пардон, Лилия Евгеньевна, палатная медсестра. Которая, заметьте, выходила вас.
Больной приветливо улыбается вновь порозовевшей Лилечке и даже протягивает ей руку, но врач настойчиво повторяет вопрос:
– Ну-с, а как все-таки прикажете величать вас?
Улыбка на лице больного гаснет, глаза устремляются в невидимую точку на чисто выбеленном потолке, левая бровь круто поднимается, упираясь в кромку бинта.
Вопрос застигает его врасплох, хотя неожиданным его не назовешь, к этому шло. Но, странное дело, он не знает ответа. Неужто он не вспомнит собственное имя? Что бы ни произошло с ним в прошлом, но он уже пришел в себя и вроде соображает, что к чему. А вот поди же... Надо вспомнить. Во что бы то ни стало! Иначе его сочтут умалишенным и переведут в другую палату, с решетками на окнах. Кто-то когда-то говорил ему, что больных с устойчивыми изменениями психики помещают в такие палаты. Ну нет, только не это!
Имя... Конечно, у него было имя. И отчество было, и фамилия. Но поначалу было имя. Дома, в школе его называли по имени. Это потом его стали величать по имени-отчеству. А сперва по имени. Значит, имя он должен помнить лучше. Так как же его зовут? Как называла его мать? Чудик-лохматик... Нет, это прозвище. У матери была странная манера давать всем прозвища. Но, очевидно, она называла его и по имени. Помнится, когда сердилась, называла по имени. Но это случалось редко, у матери был веселый, легкий нрав - она не любила расстраиваться, сердиться...
– Помните своих мать, отца?
– пытается помочь врач.
Отца он не помнил, хотя видел его два или три раза и даже как-то ходил с ним на пляж, а потом в кафе на Набережной - ел изумительно вкусный фруктовый пломбир с орехами. Отец был моряком, жил в другом городе, а к ним приезжал однажды, чтобы помириться с матерью. Но из этого ничего не вышло. Вскоре он женился вторично и больше не приезжал - так рассказывала потом тетя Даша. Он же помнит лишь сверкающую золотом шевронов форменную тужурку отца да фруктовое мороженое с орехами. Впрочем, не только это. Отец подарил ему игрушку - большущего синтетического медведя и все повторял, что это тезка сына. Медведь - тезка? Медведей часто называют мишками, мишами. Ну, конечно! Его зовут Мишей, Михаилом. Так называла его тетя Даша, соседские ребята. Слава Богу, вспомнил. Но радоваться рано: что-то мешает его воспоминаниям, и он не может, хоть убей, вспомнить самые простые вещи, события, лица. К примеру, мать. Сейчас ее лицо видится ему расплывчато, словно не в фокусе, хоть по логике вещей, он должен помнить ее хорошо. Она была красивой и на удивление молодой. Но это в общем, а образно, наглядно он не может сейчас представить ее лицо. Возможно потому, что они виделись редко: мать то и дело уезжала куда-то. Его воспитывала тетя Даша, которую он помнит отлично: полная, гладко причесанная, с тронутым блеклыми оспинками неулыбчивым лицом и проворными, не знавшими отдыха руками, что прибирали, готовили, шили, стирали, давали подзатыльники, дарили леденцы. А какая была мать? То, что она была намного моложе тети Даши, - несомненно. Но что еще? Надо припомнить какую-то черту, движение, жест, свойственные только ей. Голос у нее был звонкий, девчоночий, но вместе с тем невыразительный. Он не всегда узнавал ее по телефону и часто путал с Алиной - племянницей мужа тети Даши. А какие у нее были руки? Она не раз ласкала его, теребила его вихри. Белые, холеные, с наманикюренными ногтями, всегда пахнущими парфюмерией. Но такие же руки были и у другой женщины, которую он знал много позже и к которой питал отнюдь не сыновьи чувства. Что-то не получается, хотя голова уже гудит, как пустой котел...
Халат! Шелковый, долгополый, цветастый, с поясом, который она завязывала большим бантом. Халат он помнит отлично. Мать неизменно прихватывала его в дорогу - она часто ездила по разным городам с какой-то бригадой. Случалось, брала с собой сына, и он помнит, как, войдя в вагон, мать первым делом облачалась в этот халат, и все тотчас же обращали на нее внимание - такого красивого халата не было ни у кого. Шелк был тяжелый, прохладный на ощупь, но скользкий: его нельзя было ухватить, как следует, удержаться за него. Это не значит, что в детстве он всегда держался за материнский подол - у него хватало самолюбия, чтобы не скулить по пустякам. Тогда, в тоннеле, он так цеплялся за мать только потому, что боялся остаться один. Семилетнему мальчишке можно простить такое. А она? О чем она думала, какие чувства испытывала, когда бросила его, исчезла в темноте? Чудик-лохматик... Это, пожалуй, все, что осталось после нее.
– Помните, как называли вас товарищи, учителя?
– не унимается врач.
– Михаилом.
– Вы уверены?
"Что ты пристал, как смола!
– едва не вырвалось у больного. Михаилом меня зовут, Мишкой. Только не в этом дело: я не могу вспомнить многое другое из того, что нормальный человек не вправе забывать. Я это прекрасно понимаю и, тем не менее, ничего не могу поделать с собой. И если уж на то пошло, то у меня нет ни охоты, ни сил ломать и без того проломленную голову. В тоннеле все осталось. Понимаешь - в тоннеле!"
Голову будто сжали в тисках и продолжали сжимать. Кажется, она треснет, лопнет сейчас, как перезрелый арбуз...
– Василий Романович, он побледнел! Смотрите: покрылся потом. Оставьте его, очень прошу. Нельзя же так - сразу!
Это Лилечка, милая сероглазая девушка. Если бы не она, он завопил бы от нестерпимой боли в виске.
– Доктор, болит голова. Пожалуйста, лекарство, - с трудом размыкает губы больной.
– Лилечка, введите ему анальгин внутримышечно. Н-да, похоже на амнезию. Но не классическую. Хотя какая может быть классика при черепно-мозговых травмах!.. Он что-то сказал, Лиля, что он сказал?