Человек, который хотел понять все
Шрифт:
Так или иначе, но, начиная с этого момента, неприятности пошли на убыль семимильными шагами. В Институте скандал уладился за два дня: Давид сумел переквалифицировать танины действия из уголовно-политических в антиобщественные.
Ну как, если бы они с Ж.Кумысниковой подрались на рынке, а не при исполнении той служебных обязанностей. И как Давиду такие дела удавалось проворачивать?!
(Глупый Бегемот даже стал капать, что это подозрительно – уж не кэгэбэшник ли он скрытый?… Да только Таня знала, что не кэгэбэшник, и Бегемоту дала заслуженный отпор.) Кстати, Давид этой историей Таню ни разу не попрекнул, ни единым словом!
Но все равно она чувствовала себя виноватой – и, как провинившаяся собака, заискивающе вертела хвостом, подскуливая и тыкаясь в его руки мокрым холодным носом…
Остальное уладилось как бы само собой. Ж.Кумысникова из милиции свое заявление забрала (сказав лейтенанту Муравьеву, что поганку Глебову простила). В райкоме обошлось не так гладко: после трехсторонних переговоров (Таня – райком – Министерство Культуры РСФСР) все до одной картинки пришлось таскать на утверждение ко второму секретарю. И он-таки с десяток зарубил, зараза, включая одну танину любимую… ну, здесь уже ничего не попишешь! Неожиданно упорными оказались институтские комсомольцы: тягали Таню на проработки три раза, требуя сказать, как дошла до жизни такой. Таня не говорила, а лишь презрительно смотрела в окно, в результате чего из комсомола вылетела. Ну и плевать, она на дипломатическую работу не собиралась.
Единственная проблема возникла с Иваном, неожиданно заинтересовавшимся, почему член.-корр. Фельдман стал спасать м.н.с. б./с. Глебову из лап всемогущего КГБ. Однако реальных фактов у Ивана не имелось, и он, ворча, удовлетворился таниным объяснением, что, «видно, хороший человек – Фельдман, раз за правду вступился». Таня считала такую версию событий логичной, а главное, правдивой – однако предпочла бы не рассказывать мужу ничего вообще. Что, к сожалению, было невозможно, ибо работали они в одном и том же Институте.
Последним отголоском бури явился приказ о строгом выговоре м.н.с.
Глебовой, появившийся через неделю на доске объявлений возле отдела кадров. Они даже не лишили ее премии! Шагая домой в тот вечер по Страстному бульвару, Таня глубоко вдыхала влажный осенний воздух и думала, что, несмотря на темноту, сырость, холод, болезни, убожество, нищету и несвободу, жизнь всех людей счастлива и удивительна. Да, именно всех людей, всех людей на свете! – ибо ее собственная, отдельная мера счастья не делала Таню счастливой вполне.
В тот день ей исполнялось двадцать три года.
Таня села на постели и подогнула колени под подбородок… почему она не может спать? Что сейчас – ночь, утро?… Почему задернуты шторы? Она медленно подобралась к краю кровати и спустила босые ноги на пол – где тапочки? А где халат? Завернувшись в теплый байковый халат из шкафа, она подобрала с пола мокрое полотенце и отнесла в ванную. Теперь что? Несколько секунд Таня стояла в нерешительности… нет, забыла.
Ну, и Бог с ним…
Волоча ноги по керамическим плиткам пола, она прошла в гостиную, включила электрокамин и рухнула на белую овечью шкуру перед самым радиатором. Потом обвела взглядом комнату: элегантная мебель, цветы в букетах, картинки на стенах: одну нарисовала сама, две выбрала на выставках… Сколько сил ушло на обустройство дома – а Малыш так ни разу и не посмотрел. На что это все теперь?
«Съеду, – с озлоблением подумала она. – В двухкомнатную квартиру, как всю жизнь прожила».
«А чего ж тогда Иван от тебя ушел, если ты его защищала да лелеяла?»
Танины воспоминания. Часть 5
Первым – под влиянием жизни с Иваном – изменился танин стиль рисования.
Прежде всего, рисовать она стала лучше, и не только за счет естественного прогресса, но и потому, что Иван указывал ей ошибки. В этом смысле ему не было равных: бросит один взгляд на картинку, а потом ткнет длинным тонким пальцем в угол и скажет: «Положи здесь тень погуще». Его советам Таня следовала беспрекословно – ни разу не ошибся. Жаль, что сам не рисовал, – когда она смотрела его старые картинки, так только расстраивалась.
А вот оценить уже законченную картинку Иван не мог, так как мыслил категориями «правильно – неправильно», а не «хорошо – плохо». Здесь уже не было равных Давиду: не будучи художником, тот обладал идеальным вкусом, да и трезвой головой впридачу (Таня всегда у него спрашивала, сколько за картинку просить, если объявлялся покупатель).
Но прогресс ее как художника – это одно, а изменившаяся тематика – совсем другое. Говоря попросту, она стала рисовать другие вещи. Таня это заметила, когда посмотрела однажды на три последние к тому времени картинки и на всех трех обнаружила лестницы! К месту они были, не к месту – роли не играло (наверное к месту, иначе бы Иван заметил)… но почему она вдруг захотела рисовать лестницы?
Заинтересовавшись, Таня вытащила чистый ватман и в полтора часа нарисовала пастелью композицию, состоявшую из одних лестниц, – и такое получила при этом удовольствие, что хоть к Игорю Генриховичу на прием записывайся!
А вот пейзажей она стала рисовать меньше – особенно без зданий: стало неинтересно. Церкви – тоже неинтересно. Интереснее всего – старые московские дома, совсем старые: развалюхи с галерейками и мезонинами… Нарисовала несколько портретов маслом, что оказалось полезно для техники: сделать так, чтобы похоже было, а фотографией – не было. Но самыми интересными оставались – лестницы.
Может, иваново влияние здесь и не при чем? Ведь могла же Таня просто измениться с возрастом?
А еще, примерно в то же время, у нее в голове поселилась Другая Женщина.
Таня точно помнит день, когда та заговорила впервые: 29-ый день рожденья, как раз перед вторым разводом. Гости уже ушли, посуда была вымыта, Андрюшка и Иван – уложены спать. Погасив свет и открыв окно, Таня сидела без сил на табуретке в кухне. «Ну что – осталась, наконец, одна?» – спросил ее кто-то изнутри. "Ты кто?