Человек, который так и не приехал
Шрифт:
В тот же день, сразу после моего единственного урока, Энди предложил мне пойти вечерком куда-нибудь попить пивка в честь знакомства. Пивка мы попили в «Барфюсере», потом в каком-то соседнем более скромном кабачке, потом погуляли туда-сюда по улицам, потом оказались в моей квартирке, в старом городе, в мансарде Георг-Меркель Хауса, в моей постели.
И вот уже полгода мы оказываемся в моей постели с завидной регулярностью по средам и пятницам. В свою постель Энди меня не приглашает. Живет он с мамой в новом квартале в районе Выставки. Зеленый такой райончик, в основном заселенный пенсионерами. Они бродят по аллеям, переставляя перед собой лыжные палки, жизнерадостные и всем довольные, своим кварталом, деревьями, отсутствием горлопанящих детей и самими собой. Квартирка у них маленькая, две уютные спаленки, так Энди говорит,
В моей комнате над кроватью ломаный мансардный потолок и еще маленькое окошечко прямо в небо, в детстве я представляла, что живу в замке, в высокой башне, что я принцесса Лили. До шести лет я была Лили. Когда училась говорить, мое из катящихся гранитных глыб имечко «Бригитта» было мне не по зубам, я называла себя Лили, так меня звали и родители, и все-все-все. Лили была озорной девчонкой, она постоянно придумывала какие-то шалости и каверзы. В четыре года, когда ее на лето спихнули к бабушке на остров Рюген, подговорила соседских мальчишек бежать в пираты, а в качестве судна использовать двери снятые с пляжного павильончика, закрытого на ремонт. На этих дверях отважные пираты в количестве трех матросов и капитана Лили вышли в море сразу после обеда. К тому времени, когда их хватились, течение отнесло ревущую в три горла команду неунывающего капитана километров за шесть, хорошо хоть вдоль берега. Веселый Роджер был сорван с мачты, пираты в кандалах разведены по домам и оставлены без сладкого, капитана к бабушке мать больше не отправляла. А то мало ли что. Не может за девчонкой уследить.
Но и сама мать не очень-то управлялась с Лили. Если под окнами ребетня с визгом летала на тарзанке вокруг единственного дерева, это придумала ее дочь. Если во дворе вдруг наступала полная тишина, значит всех детей увел прочь гаммельнский крысолов в желтых шортиках и перепачканной футболке с чеширской улыбкой во все пузо. Лили уболтала народ пойти кататься на лошадках: – «Почему не дадут покататься, обязательно дадут, мы же заплатим», – на чумазой ладошке лежала горстка мелочи.
Над головой Лили всегда безоблачное небо, и жизнь ее полна радостей, приключений и чупа-чупсов.
В школе я полгода привыкала к тому, что Бригитта – это я. Что эти три слога камнепада – мое имя. Училка жаловалась маме: «У вашей девочки плохой слух? Я ее зову, зову, а она не реагирует». Бригитта – девочка тихая, в классе особо ни с кем не дружит, инициативы не проявляет. Но и не хулиганит, как некоторые. Незаметная, незапоминающаяся.
А потом мы с мамой уехали в Засниц, туда, где раньше жила ее мать, моя бабушка, туда, где когда-то давно над головой храброго капитана Лили реял пиратский флаг. А квартира с мансардным окошком осталась папе. Не могу сказать, что родительский развод как-то на меня повлиял. Ничего такого трагического не произошло. Мама, кстати, быстро вышла замуж, отчим мой, громогласный и чихавший оглушительно, как артиллерийская канонада, человеком был добрым. Когда я заканчивала школу, у меня появился младший братишка Вилли, розовый, круглый и такой же громкий как его отец. Потом я уехала учиться в Берлин и приезжала к маме все реже, им было хорошо и без меня, а я совсем перестала там чувствовать себя дома. С отцом я дважды ездила на море. Все смотрели на нас как на пару, меня это бесконечно напрягало, хотелось объяснить каждому, что это папа, МОЙ! папа, мой ПАПА!, а не то, что они подумали. И в третий раз я ему отказала в совместном отпуске, сославшись на какую-то ерунду. После института осталась в Берлине преподавать школьникам литературу.
Да нормально я жила, нормально. Никакая не старая дева, зануда, синий чулок. Ничего подобного. И подруги у меня завелись, и даже одно время мужик был вполне себе, приличный, в банке работал менеджером по.., господи, как его? по хеджирингу, вроде. Что-то очень прогрессивное, сколько он ни рассказывал, я так и не смогла себе внятной картинки составить. Мы с ним даже как-то поехали зимой на лыжах кататься. На Юнгфрау. Здорово было. Правда, я в первый раз на эту чертову трассу забравшись, вниз поехала не столько на лыжах, сколько на собственной морде. Ободрала ее снежком как теркой. И всю неделю такая стертомордая и щеголяла. Ну и что. Мой катался, а я снизу, сидя на террасе с глинтвейном перед расцарапанным носом, махала ему лапкой в вязаной рукавичке. И расстались мы с ним безо всякого, без скандалов, соплей и упреков. Закончился срок аренды снятой нами пополам квартиры, и мы разъехались каждый в свою сторону.
А восемь месяцев назад
Я приехала, зашла за ключами к консьержке фрау Мюллер. То, что ключи у нее, было написано в письме из нотариальной конторы. Фрау Мюллер я узнала, она сидела здесь на первом этаже нашего дома всегда, она сама была частью дома, его истории. Постарела, конечно, но была все та же фрау Мюллер, высокая тетка с лицом удивленной лошади. В общем я ее узнала, а она меня нет. Долго изучала мои документы, подслеповато щурясь поверх либо древних, либо шибко модных роговых очков, рассматривала фотографию, мое лицо, потом опять фотографию, хмурилась, шевелила губами. И вдруг в третий уже, наверное, раз подняв на меня выцветшие голубые глазки, улыбнулась во все свои лошадиные зубы:
– Лили, малышка!
У меня сжалось что-то в животе, скрутилось горячим узлом. И я не заметила, как оказалась в жестких объятиях старой консьержки.
Я открыла дверь, бросила свой рюкзак на пол в прихожей и вошла в ту комнату, в которой жила когда-то. Это была МОЯ! комната. Та же кровать с деревянным резным изголовьем, очень старая, потемнелая. Папа нашел ее где-то во Франции у брокантов еще до моего рождения. Тот же стеллажик вдоль стены с моими детскими книжками, куклами и зайцами. Папа сам собрал его, притащив домой доски. Он пилил, сверлил, винтил и сколачивал, на полу была мягкая опилочная пыль, вкусно пахло деревяшками. Мне тогда было пять лет. Мой письменный стол и расшатанный лично мной стул, привычку качаться, читая учебники, из меня вышибить не удалось. И вместо шкафа ввиду отсутствия места, – икеевская перекладина с плечиками для одежды.
Я вернулась домой.
***
С Энди у нас, похоже, все серьезно. Через месяц у меня в квартире уже жили его домашние тапки, новые, мы ходили их покупать вдвоем, и его махровый халат в сиренево-фиолетовую узенькую полосочку, старый, он принес его из дома. Когда оставался у меня ночевать, по средам и пятницам (Почему именно так, сказать не могу. Почему, например, не во вторник, а именно в среду? А что у него такого во вторник, а? Не знаю), он отодвигал к одному краю мои шмотки, висящие на металлической штанге, выкраивая полметра для себя. Мои шесть белых однотипных блузочек и три юбки-карандаш, одна из них – светло-серая, вторая – темно-серая, третья – черная, школьная униформа. Хотя мне всегда казалось, что это одежда официанток, и, если у меня не заладится с преподаванием, я смогу подрабатывать в Выставочном центре, там всегда требуется обслуга в рестораны. Энди вывешивал, скинув одну из моих блузочек, свою рубашку, сверху пиджак, он у него какого-то невыразимого зеленовато-горохового цвета, в мелкую продрись, слегка смахивающий на охотничий или тирольский, с псевдо заплатами на локтях, коричневыми такими, кожаными… Наверное, псевдо кожаными. Да не суть. Брюки аккуратно, по стрелочкам сложив, вешал прямо на перекладину.
Я вертелась на кухне, готовила нам ужин, что-нибудь по-быстрому поджарить, картошку там или те же колбаски с шукрутом. Потом мы сползались на диван в гостиной. Ну это не гостиная никакая на самом деле. Раньше, давно, это была комната родителей, потом папина, а теперь тут у меня кабинет: стол, полки со всякой бумажной хренью, методички, оставшиеся еще с института учебники, не выбрасывать же, и главное, комп, мощный стационарный комп с большим монитором. Я не очень люблю как все сейчас на коленке с ноутом или планшетом. Вот это я вообще не понимаю, по экрану пальцами водить по виртуальной клавиатуре. Ага, клава в пол экрана, а экран весь – восемь дюймов. Не, мне надо, чтоб у меня перед носом экран – во! тридцать два дюйма и клава нормальная, чтоб колотить по ней. Ну само собой, тут же, и столик еще журнальный.
Вот называется «журнальный», а кто вообще его чисто под журналы использует? У меня и журналов-то никаких нет, я за этим столом ем. Или книгу читаю. То есть читаю я, на диване вытянувшись, а буде надо встать, в туалет там или за чаем, книгу – на столик. Значит это или обеденный, или книжный столик. Но мы уперто продолжаем говорить «журнальный». Мы, – в смысле, люди, часто используем слова неверно, не по назначению. Так, что они не показывают суть вещей, но все понимают, о чем речь. У-у, понесло меня по филологической безбрежной глади. Изыди, чур меня, чур.