Человек на все рынки: из Лас-Вегаса на Уолл-стрит. Как я обыграл дилера и рынок
Шрифт:
1
Любовь к учению
Самое раннее из сохранившихся у меня воспоминаний – как мы с родителями стоим на открытом крыльце с изношенными и грязными деревянными ступеньками. Дело происходит в Чикаго, мрачным декабрьским днем 1934 года; мне два года и четыре месяца. Я мерзну, несмотря на то, что на мне мои единственные зимние штаны и куртка с капюшоном. На фоне заснеженной земли выступают облетевшие черные деревья. Женщина в доме говорит моим родителям: «Нет, семьям с детьми мы не сдаем». Родители расстроены, мы уходим. Я сделал что-то не то? В чем я виноват? Эта картинка самого мрачного периода Великой депрессии навсегда
Следующее мое воспоминание относится к возрасту двух с половиной лет: меня привели к нашему любимому семейному врачу, доктору Дейли. Встревоженные родители объяснили ему, что я еще не сказал ни единого слова [1] . Что со мной такое? Доктор улыбнулся и попросил меня показать на мячик, лежавший у него на столе. Я показал; тогда он попросил меня взять карандаш. Когда я сделал это и выполнил еще несколько заданий, он сказал: «Не беспокойтесь, он заговорит, когда будет готов». Родители вернулись домой в некотором недоумении.
1
Интересно отметить: то же случилось и с моим сыном. Он ничего не говорил приблизительно до такого же возраста. Сестра, которая старше его на полтора года, охотно выполняла роль переводчика. Они всюду ходили вместе, и, когда он показывал жестами и выражением лица, чего он хочет, она объясняла смысл послания окружающим. (прим. автора)
После этого борьба за мою речь разгорелась с новой силой. Когда мне было года три, мама с двумя подругами, Шарлоттой и Эстель, взяли меня в знаменитый тогда чикагский универмаг Montgomery Ward. Мы сидели на скамейке возле лифта, когда из него вышли две женщины и мужчина. Шарлотта, постоянно пытавшаяся заставить меня заговорить, спросила: «Куда они идут?» Я ответил ясно и четко: «Мужчина идет за покупками, а женщины – в туалет пописать». Шарлотта и Эстель густо покраснели. Я был еще слишком мал и не знал, о чем не принято упоминать вслух: я заметил их смущение, но не понимал, чем оно вызвано. Меня также удивило то, какую сенсацию произвел мой внезапный переход от молчания к разговору.
Начиная с этого момента я заговорил, по большей части полными предложениями [2] , к восторгу своих родителей и их друзей. Они то и дело засыпали меня вопросами, на которые я часто давал неожиданные ответы. Отец решил выяснить, чему еще я могу научиться.
Оукли Гленн Торп, мой отец, родился в Айове в 1898 году, вторым из трех детей. У него был брат, старше его на два года, и сестра, на два года младше. Отцу было шесть, когда его родители разошлись. Его папа забрал его и брата и переехал в штат Вашингтон. Мать с сестрой остались в Айове. В 1915 году мой дед умер от гриппа – это случилось за три года до великой пандемии испанки [3] , от которой в 1918–1919 годах во всем мире умерло от двадцати до сорока миллионов человек. До 1917 года братья жили у своего дяди. Затем мой восемнадцатилетний отец отправился во Францию в составе американского экспедиционного корпуса, сражавшегося в Первой мировой войне. Он попал в пехоту, участвовал в окопной войне, дослужился от рядового до сержанта и был награжден за героизм в сражениях при Шато-Тьерри и в лесу Белло, а также в битвах на Марне: Бронзовой звездой, Серебряной звездой и двумя медалями «Пурпурное сердце». Я помню, как в детстве я сидел у него на коленях в дождливую погоду, разглядывая шрамы от осколков на его груди и следы от ран на пальцах.
2
Генриетта Анна Клаузер рассказывает в своей книге сходную историю о первокласснике, который ничего не писал, как бы его ни заставляли, пока наконец, по прошествии семи месяцев, не перешел сразу к связному письму. См.: Henriette Anne Klauser. Writing on Both Sides of the Brain. Harper, San Francisco, 1997. P. 36–38. (прим. автора)
3
Великая пандемия гриппа 1918–1919 гг. унесла больше жертв, чем любая другая эпидемия в истории, и даже больше, чем сама Первая мировая война. (прим. автора)
После увольнения из армии по окончании войны отец поступил в колледж A&M штата Оклахома. Проучившись полтора года, он вынужден был бросить учебу за недостатком средств, но сохранил страсть и уважение к образованию, которые внушил и мне вместе с невысказанной
Как только я начал говорить, отец познакомил меня с числами. Я легко научился считать, сперва до ста, а потом и до тысячи. Затем я узнал, что любое число можно увеличить до следующего, прибавив к нему единицу, – значит, если только узнать, как называются числа, считать можно было до бесконечности. Вскоре я научился считать до миллиона. Взрослым, по-видимому, казалось, что это очень большое число, и как-то утром я решил сосчитать до него. Я знал, что рано или поздно я до него доберусь, но понятия не имел, сколько времени это займет. Для начала я взял каталог торговой фирмы Sears: он был размером с телефонную книгу большого города, и в нем, как мне казалось, было больше всего предметов, которые можно было сосчитать. Страницы каталога были заполнены изображениями товаров, помеченными буквами A, B, C и так далее: насколько я помню, это были черные буквы в белых кружках. Я начал считать буквы в кружках, страницу за страницей, с самого начала каталога. Через несколько часов я заснул, дойдя до чего-то вроде 32 576. Мама рассказывала, что, когда я проснулся, я тут же продолжил считать: «32 577…»
Приблизительно в это время в моем характере проявилась тенденция не принимать ничего на веру, не проверив самостоятельно. Последствия не заставили себя ждать. Когда мне было три года, мама запретила мне прикасаться к горячей плите, чтобы не обжечься. Сначала я поднес к плите палец и почувствовал исходящее от нее тепло, а потом прижал к ней руку. Обжегся. И никогда больше не повторял этого опыта.
В другой раз мне сказали, что, если слегка сжать сырое яйцо, оно может треснуть. Мне стало интересно, что значит «слегка». Я стал медленно сжимать яйцо, пока на нем не появилась трещина, затем взял другое и попытался сжать его так, чтобы остановиться перед самым возникновением трещины и установить, где находится этот предел. Мне с самого начала нравилось учиться на опыте, самостоятельно исследуя устройство окружавшего меня мира.
Научив меня считать, отец взялся за освоение следующего навыка – чтения. Мы начали с самых простых детских книжек про Дика и Джейн. Пару дней я был совершенно растерян и дезориентирован, но потом понял, что группы букв обозначают слова, которые мы произносим. Я прочитал все наши упрощенные книжки для начинающих за несколько недель и начал накапливать словарный запас. Мне стало интересно. Печатные слова встречались повсюду, и я понял, что, если соображу, как они произносятся, смогу узнать их и понять, что они означают. Фонетика давалась мне легко, и я быстро научился читать слова вслух. Следующим этапом был обратный процесс – правописание, позволяющее назвать буквы услышанного слова. К пяти годам я уже читал на уровне десятилетнего и заглатывал все тексты, которые попадались мне под руку.
Жизнь нашей семьи в это время также изменилась – у меня родился брат. Моему отцу повезло: в самый разгар Великой депрессии у него была работа, но теперь, чтобы содержать семью, ему приходилось работать еще больше. Мама была полностью занята заботами о новорожденном; ей пришлось заниматься им еще больше, когда в возрасте шести месяцев он заболел воспалением легких и чуть не умер. В результате я оставался практически без присмотра и мог полностью посвятить себя исследованию бесконечных миров, реальных и воображаемых, которые находил в книгах, полученных от отца.
За следующие несколько лет я прочитал, в частности, «Путешествия Гулливера», «Остров сокровищ» и книгу о приключениях Стэнли и Ливингстона в Африке. Меня восхитил невероятно сдержанный вопрос, который Стэнли задает, когда после восьми месяцев изматывающих и полных опасностей поисков он наконец достигает своей цели – находит, насколько ему известно, единственного европейца на всю Центральную Африку: «Вы, я полагаю, доктор Ливингстон?» Я обсуждал великолепие водопада Виктория на реке Замбези с отцом, который уверял меня (совершенно справедливо), что тот неизмеримо превосходит наш собственный Ниагарский водопад.
Моей любимой книгой были «Путешествия Гулливера» – маленькие лилипуты, великаны из Бробдингнега, говорящие лошади и, наконец, таинственная Лапута, летающий остров, удерживаемый в воздухе силами магнетизма. Я был в восторге от ярких образов, созданных этой книгой в моем воображении, и фантастических идей, побуждавших меня выдумывать другие, еще не описанные чудеса. Но исторические аллюзии и политические выпады Свифта в то время в основном проходили мимо меня, несмотря на объяснения моего отца.