Человек-Олень

Бокеев Оралхан

— Мне пора, — вдруг встрепенулся тот и вскочил с места, словно и не лежал минуту назад без сил на земле. — Пока держится туман, я должен успеть, успеть, мне надо торопиться, меня ждут…

И вот он, выбежав из пещеры, уже несется, согнувшись по пояс в клубящемся над самой землею тумане, а Человек-Олень со страхом и тревогой смотрит вслед беглецу. Что было правдой и что было чушью в его бредовых речах? И кто же он был? Человек или бесовское отродье? Но кто бы он ни был, безумец, чуть не задушивший Актана волосяной веревкой, исчез, скрывшись с головою в тумане, который еще какое-то время клубился и тянулся за ним, обозначая путь, по которому тот продвигался, уже невидимый…

* * *

После

этого дня Актану нестерпимо захотелось в аул. Такого с ним раньше не бывало. Он лишь по необходимости спускался в Орели — по делам, в магазин — и отправлялся с тягостным, безотрадным чувством на душе, а теперь его тянуло туда неудержимо, и он решился наконец попросить у матери разрешение на поездку… Ни на минуту не мог он забыть о странном, полубезумном беглеце. Его тусклый взгляд, едва различимый на дне глазных ям, представал в сновидениях Человека-Оленя. Во сне Актан пытался застрелить его, но никак не мог попасть, хотя наяву он стрелял без промаха и способен был издалека разнести пулею лезвие бритвы… Во сне он чувствовал, что страшную угрозу всем таит в себе появление незнакомца, а проснувшись, ясным разумом понимал, что нет никакой угрозы. Лишь одно он осознал бесспорно: беглец был прав, предупреждая, что его судьба может перейти к Человеку-Оленю, как старая одежда мертвеца… И эта невеселая мысль усиливала тоску и ускорила его решение немедленно спуститься с гор и повидать других людей.

Он пустился в дорогу снова в пасмурный день. С неба падали нечастые капли, словно скупо плакало солнце, окончательно заблудившись во мгле лохматых туч; от сырости набухли и потемнели бревна сруба, дерновая крыша сарая, жерди прясел. Сама земля пропиталась влагой, как равнодушной тоской, и теперь брызжет жидкой грязью из-под копыт коня. Лишь бестолковые вороны, которым нет никакого дела до красоты или безобразия природы, каркают истошно и перелетают стаями с места на место.

Всадник ехал, понурившись, в забытьи старых дум — нескончаемых и привычно мучительных — и новых, возбуждающих тревогу. Эти новые мысли пришли после бессмысленной, страшной схватки с одичавшим, полупомешанным человеком. Хотелось теперь знать Актану, что же было поучительно в этой странной встрече? Только ли зло? В невразумительности этой таилась причина тревожного беспокойства в душе Человека-Оленя. И впервые он испытывал душевную муку оттого, что не умеет, оказывается, в этой жизни различить дурное от хорошего. А не умея этого, остается беспомощным… Та граница, что отделяет человека от животного, проходила именно здесь: в этой способности различить добро и зло. И Актан представил теперь эту границу настолько же ясно, как и четкую границу между жизнью и смертью, нищетой и богатством.

А еще думал Актан о способности человека — и только человека — представлять будущее. И в этом будущем он должен видеть своих потомков, могучую поросль своего семени. В том и смысл и оправдание краткой его жизни на земле… Седлая Белоглазого и после, покачиваясь на нем, Актан вспоминал льнувшее к нему тело Вдовы, ее ладони, горячее, порывистое дыхание и бесстыдный смех, бесстыдные ее прикосновения. Воображая далекое будущее, сотканное в какой-то мере и его многочисленным потомством, Человек-Олень почему-то ни разу не подумал о нежной, пугливой, большеглазой Айгуль.

Аул Орели словно вымер; непогода, люди сидят дома, прижавшись носами к окну, и разглядывают редких всадников, проезжающих на мокрых лошадях по слякотной улице, да на грязных, с заляпанными глиною животами собак, что бегают по дороге и пустынным закоулкам. Лишь изредка промычит корова — тревожно, диковато, словно во время джута. Но мирная жизнь аула все-таки продолжается. Вот женщина прошла с ведрами на коромысле, хлопая широкими голенищами сапог. Мужчин что-то не видно: сидят небось в тепле и дуют чертову водку да дрыхнут целый день. Что делать, грязь непролазная, дождь, носа не высунешь. По проводам бегут, нагоняя друг друга, проворные крупные капли…

Над

отсыревшими домами, притулившимися вдоль длинных улиц, вьются густые дымы, клубы их сливаются в единое облако над аулом, которое устремляется к небесам, обложенным тяжелыми серыми тучами. Многочисленные эти дымы говорят о том, что работы никакой нет и хозяева сидят по домам. Кстати, во дворах смирнехонько мокнут под дождем тракторы — «ДТ» и «Беларуси».

Актан свернул к совхозной конторе, привязал коня… Старая дверь, обитая рваным войлоком, открылась с визгом. Бух (главный бухгалтер) располагался в комнате перед кабинетом Упра (управляющего отделением). В приемную эту всегда набивалось много народу, дым стоял там — хоть режь ножом. Стены и потолок комнаты были закоптелы, светлело только окно, нижние стекла в котором были выбиты и заткнуты скомканными замасленными телогрейками. Возле этого окна и сидел за столом Бух — коротышка мужик, ехидный и злой на язык.

Не поднимая головы, он покосился на Актана и буркнул из-под усов:

— Чего приехал? По бабам соскучился?

Актан не ответил. Сдерживая вдруг нахлынувшую тоску, посмотрел поверх головы бухгалтера в окно. А там, на улице, тоже была тоска. Убого и безрадостно выглядел отсыревший, неуютный аул. Наступили ранние сумерки, а света нигде не зажигали. В комнате, провонявшей дымом, было душно. Актана даже потянуло на сон: улечься бы куда-нибудь и закрыть глаза…

— Почему молчишь, Актан? — спрашивал бухгалтер, что-то выводя на бумаге. — Иль боишься жемчуг изо рта выронить, а? — с особенным удовольствием завершил он свою колкость, затем бросил ручку, откинулся на спинку стула и сладко, с хрустом потянулся, кривя лицо и широко зевая. — Ну, чего молчишь? Дай закурить, что ли. Мать их туда и сюда… — ругался Бух, — все бездельники этого аула берут у меня папиросы. — Он взял из пачки «Примы», протянутой Актаном, сигарету, воткнул в угол рта и показал знаками: спичек. — Туда и сюда их мать, — ругался он, — ведь спички берут и не оставят, а в карман кладут. — Забрал коробок у Актана, прикурил, потряс им и положил в свой карман. — Ну, что нового, батыр, в твоих горах? — пустив дым сквозь усы, спрашивал Бух. — Сколько сурков настрелял в этом году? Дашь хоть на шапку?

Человек-Олень по-прежнему молчал, и Бух, уставившись на него свирепым взглядом, крикнул, тыча в жигита пальцем:

— Эй! Не будь неблагодарным, батыр! Уже десять лет я считаю твои денежки, глаза извожу. Небось заслужил я эти паршивые шкурки! А говорят еще, что ты какое-то мумие нашел в горах? У всех, кто переехал к нам из Аршалы, только и разговору что об этом му… мумие.

— Что же, правду говорят… Нашел я, — тихо ответил Актан. — Только не уверен, то ли самое нашел…

— А ты принеси мне, уж я-то разберусь, — подмигивая, отвечал Бух.

— О, так вы теперь и в этом стали разбираться, — с ехидным почтением отозвался Актан. — Какие способности у вас!

— Эх, туда и сюда, мать их… что там сложного? Подумаешь, задача! — заорал Бух с преувеличенным шутливым гневом на Актана. — Ты дай мне, я положу только на язык, пососу и скажу, что к чему… Эх, да у такого бродяги, как ты, есть ли совесть? Отвечай сейчас же, говори правду: насушил эту самую маралью срамоту? А то у моей женки появилась кое-какая ночная обида на меня. — И тут коренастый маленький Бух расхохотался и чуть не опрокинулся назад вместе со стулом.

— Если б было у меня то, о чем вы говорите, — начал устало Актан (ему уже надоело шумное, назойливое веселье Буха), — все равно не дал бы. Еще донесете, что маралов бью. А то и отвечай за вас, коли переберете и у вас запухнет… Бывало, умирали от этого.

— Пошел ты, знаешь куда? Подавись ты маральими этими сухариками! Ешь сам и иди пытать наших аульных баб. И коли уж ты такой жигит, почему до сих пор не порадуешь старую свою родительницу и не приведешь жену в дом, а?

— Эй, дядя, давай-ка потише, — помрачнев, оборвал Актан бухгалтера. — Не лезь туда, куда тебя не просят. Не перетягивай струны, а то ведь могут лопнуть…