Человек перед Богом
Шрифт:
Подумайте о том, что происходит. Вот живет какой-то росток, пустил слабые корни в бедную почву. Этот росток неминуемо умрет, хотя временно тянет из земли немножко жизни. И вдруг приходит садовник и ножом отрезает его от корней, и этот росток уже не может питаться даже тем малым, что ему земля давала. Течет из него жизнь; он ближе к смерти, чем когда был в земле. Но этим не кончается. Садовник идет к животворной маслине, этим же ножом надрезает ее и рана к ране присоединяет умирающий росток к животворному стволу, и вся жизнь, все жизненные соки ствола начинают пробиваться в росток и наполнять его жизнью, которую он никак не мог получить от бедной почвы, где он был, которую он может получить только от божественной жизни. Но помните: рана к ране. Христос-дерево тоже изранено, чтобы оно могло соединиться с ростком. И вот наша судьба. Каждый из нас путем крещения так привит ко Христу. Конечно, Христова жизнь пробивается постепенно, потому что росток-то не готов — каждый посмотри на себя, — но пробивается, пробивается,
Второй момент такой. В какой-то мере мы уже Христовы, в какой-то мере мы уже обладаем жизнью Христа и можем быть в том обществе, в том мире, в котором живем, как бы телесным, воплощенным присутствием Спасителя. В нас Он живет не полностью, не так, как апостол Павел говорил: Не я живу, но живет во мне Христос (Гал. 2,20). К сожалению, я еще живу, и во мне Христос живет как младенец или как подросток, который постепенно вырастает, так, чтобы наконец я стал тем, что Он есть. Однако это так. И поэтому наше присутствие в этом мире — это уже присутствие Христа. Когда христианин приходит куда бы то ни было, даже когда он об этом не думает, в нем приходит Спаситель Христос, потому что человек-христианин крещен во Христа, он причащен Телу и Крови Христовым; и дары Божии неотъемлемы. Это так страшно — и так дивно, потому что, когда смотришь на себя, думаешь: как же это так?! Есть рассказ святого Симеона Нового Богослова о том, как, причастившись Святых Таин, он вернулся в свою келью и говорит: я сижу в этой убогой келье на досках, которые мне служат и скамьей, и постелью, созерцаю дряхлое свое тело — я старик, скоро умру, — гляжу на эти старческие руки и с трепетом и ужасом вижу члены тела Христова. Я причастился Таин Божиих, и во мне, пронизывая меня, как огонь пронизывает железо, — Христос. И эта малюсенькая хижина, где я живу, — шире небес, потому что небеса не могут вместить Господа, а эта хижина в моем лице содержит Христа воплотившегося…
И это случается с каждым из нас — всякий раз, когда мы идем причащаться, с какой-то особенной интенсивностью. Но, как я уже сказал, дары Божии неотъемлемы; в нас остается все то, что мы получаем в причащении, в разрешительной молитве, в благодати Божией, которая изливается на нас свободно, когда Господь захочет того. Мы этого не замечаем, а другие порой замечают — и вот это потрясающе. Как может быть, что мы не видим того, что в нас происходит? — Потому что мы этого не ожидаем. Большей частью человек видит то, что он ожидает видеть; и мы не видим, потому что как-то забыли, что это так.
У меня есть племянница, которая собиралась выйти замуж за неверующего молодого человека. Он никогда не ходил в церковь, потому что считал, что не имеет права туда вступать, так как не верит ни во что: ни в Бога, ни в то, что там совершается; и он ее ждал снаружи. Как-то она причащалась. Он не знал об этом ничего, он просто знал, что она была в церкви. Они шли после службы, он — на расстоянии метра от нее. Она говорит ему: почему ты не возьмешь меня под руку? Он ответил: не могу приблизиться. В тебе есть что-то такое величественное, что я не могу подойти ближе к тебе и, конечно, не могу тебя коснуться… Вот как человек чуткий, которому тогда было дано что-то ощутить, увидел то, что сама она не ощущала в такой же мере. Я сейчас не вдаюсь ни в какие объяснения, а просто вот вам факт.
Прошения
Дальше идут другие прошения. На эту часть можно смотреть как бы в два направления, и я хочу начать по ходу молитвы.
Мы видели, чем мы должны быть; но как этого достичь? И молитва Господня нам сразу говорит: хлеб наш насущный даждь нам днесь. Какой хлеб? Бог знает, что после падения человек должен кормиться плодом своего труда. До падения он мог жить, как Спаситель говорит сатане в пустыне, творческим, промыслительным словом Божиим, но падши и потерявши полноту общения с Богом, он должен получать какую-то долю своего существования от той земли, из которой он взят. Так что это прошение относится к самому хлебу, но не только. Спаситель говорит: Я — хлеб сшедший
Вот перед чем мы находимся. Господь нас не забудет, даст хлеб материальный, вещественный, но чего мы должны искать в Нем — это встречи с Ним как Словом Божиим. Это то слово, которое Он произносит в Евангелии, которое нам указывает путь, и это те Тайны, которые приобщают нас Ему в связи со словом сказанным. Есть место в писаниях одного кармелита, католического монаха средних веков, где он пишет, что если мы справедливо говорим, что Христос — Слово Божие, то мы должны понять, что Бог есть та бездна молчания, из которого только и может прозвучать совершенное слово — и не только как звук, а как воплощенный Сын Божий.
А дальше? Дальше прошение: Оставь нам долги наши, как и мы оставляем должникам нашим. Да, мы приобщились Богу в слове, в таинстве и в общении с живым Христом. Теперь Христос нам ставит вопрос: Я в момент Моего распятия сказал: Прости им, Отче, они не знают, что творят… Ты — на грани; ты можешь войти дальше в жизнь, только если, подобно Мне, готов сказать: прощаю тем, против кого я что-нибудь имею. Если ты этого не скажешь, ты не можешь идти дальше в ту пустыню, где будут искушения, где будет встреча с сатаной, — ты будешь побежден; в тебе достаточно зла, чтобы тебя сокрушил сатана и взяло в плен искушение. Остановись, это грань такая же, как в заповедях Блаженства: Блаженны милостивые, они помилованы будут (Мф. 5,7); не помилуешь — нет пути. И это опять-таки не пожелание, это не значит: Господи, Ты — оставь, а я — повременю… Григорий Нисский говорит потрясающую вещь: тут Господь согласен на то, чтобы уподобиться нам; Он простит нас так же щедро, как мы прощаем, и Он призывает нас прощать так же великодушно, как Он прощает… И это грань, перед которой каждый из нас стоит.
Помню, когда я был подростком, у меня была вражда с товарищем (думаю, что я не единственный согрешил таким образом), и я своему духовнику сказал: что мне делать? Когда я дохожу до этого места, я останавливаюсь и думаю: Кириллу не могу простить! (До сих пор запомнилось, шестьдесят лет прошло!) Он мне сказал: что же, когда дойдешь до этого места, скажи: не прости меня, Господи, потому что я Кириллу не прощу… Я говорю: не могу! — А ты моги — или прости… Тогда я подумал схитрить; я дошел до этого места и попробовал перескочить через этот ров… Тоже не выходит, потому что как же я могу не сказать то, чего Бог от меня ожидает? Сказать то, что я хочу, — не могу; сказать то, что Он хочет, — не могу. Пошел обратно к отцу Афанасию, говорю: что мне делать? Он ответил: знаешь, если не можешь, но хотел бы, хоть немножечко хотел бы простить, когда дойдешь до этого места, скажи: Господи, я хотел бы простить, да не могу, а Ты попробуй меня простить как бы вперед… Я попробовал — тоже не выходит; как-то «не то» Богу говорить: Ты мне все дай, а я Тебе крупицы насыплю, как пташке… Я боролся с этим, боролся неделями, и, наконец, Бог должен был победить. Мне пришлось сказать: да, я должен простить Кирилла… Пошел к Кириллу, говорю: ты — такой-сякой-этакий, но я тебя прощаю… Он говорит: нет, давай мириться! И тогда пришлось мириться, то есть не с Кириллом «таким-сяким-этаким», а его принять таким, какой он есть.
Я хочу сказать нечто о примирении и о прощении. Мы всегда думаем, что «простить» значит «забыть». Ну, ушло в какую-то древность, случилось три недели тому назад, десять лет тому назад, больше не болит, не мучит меня — забуду… Это не прощение. Забыть — не значит простить. Прощение начинается в момент, когда я еще чувствую рану и могу сказать: хорошо, я этого человека принимаю, какой он есть, сколько бы он мне боли ни причинил. Я его приму, как Христос меня принимает, и я буду нести его, если нужно, либо как пропавшую овцу (если он дается), либо как крест, на котором я должен умереть, чтобы он жил, потому что у креста я смогу сказать: Прости ему, Господи, он не знал, что творит… Потому что жертва всегда получает божественную власть отпустить грехи, простить своего мучителя.
И это — цель. Я помню, одна моя прихожанка пришла, говорит: отец Антоний, не выношу Екатерину Сергеевну, сбудьте ее из прихода, я не могу ее больше терпеть!.. Я говорю: знаете что, Ирина, вы должны терпеть Екатерину Сергеевну, я должен терпеть ее и вас, а Бог должен терпеть всех троих — кому хуже?.. Значит, тут грань, нельзя входить в компромисс, никуда не уйдешь от этого, и только если ты на это решишься (конечно, в совершенстве мы не умеем прощать, но если хоть волей, намерением мы говорим: да, я хочу простить; у меня не хватает великодушия, чтобы все было так, как надо, чтобы я этого человека взял на плечи, как крест, как овцу, но я готов на это, я буду врастать в эту меру), — только тогда мы можем вступить в то, что я назвал несколько минут тому назад пустыней: то место, где я буду стоять перед лицом искушения. «Искушение» по-славянски значит две вещи: во-первых, то, что мы называем искушением, то есть то, что побеждает нас своим соблазном; и во-вторых, испытание. Помните, апостол говорит: Бог злом не испытывает (Иак. 1,13). Если Он ставит нас перед лицом возможного падения, то потому, что увидел в нас достаточно веры, верности Ему, чтобы сразиться с этим искушением.