Человек Плюс
Шрифт:
Было чем заняться и кроме этого. Были музыкальные записи, иногда он читал какую-нибудь микрофишу, иногда во что-нибудь играл. В шахматах у них с Гизбургом силы были почти равные; они постоянно устраивали турниры (лучший результат Каймана был 38 партий из 75) и тратили личное эфирное время на передачу с Земли текстов шахматных партий. Отец Кайман охотно молился бы чаще, но после первой же недели ему стало ясно, что даже в молитвах можно переусердствовать. Поэтому он себя ограничил: утром, перед едой, вечером, перед сном — и все. Иногда, правда, он нуждался в допинге, и тогда шептал «Отче наш» или перебирал четки Его Святейшества. А потом снова возвращался к бесконечной наладке Роджера. У Каймана всегда был слабый желудок, но Роджер, судя по всему, был совершенно индифферентен к подобным вторжениям в его персону, и они не причиняли ему никакого вреда. Постепенно Кайман стал понимать скрытую красоту строения Роджера, в той части, что была творением Божьим, и в той, что была делом рук человеческих; и радовался первому и второму.
Не радовало его только то, что Бог и человеки сделали с рассудком Роджера. Его огорчали семь месяцев, вырванные из жизни его друга; его печалило, что любовь Роджера отдана женщине, которая не ставит ее ни в грош.
Но в среднем и целом — Кайман был счастлив.
Он никогда еще не участвовал в марсианской экспедиции, но его место было именно здесь. Он был в космосе дважды: полет на челноке, когда он был еще аспирантом и готовился к защите степени по планетологии, а потом три месяца на космической станции «Бетти». Эти полеты оказались всего лишь практикой, подготовкой к главному — экспедиции, которая увенчает собой его марсианские штудии.
Все, что он знал о Марсе, он узнал сквозь окуляр телескопа, или из наблюдений других, или из дедуктивных выводов. И он знал немало. Он смотрел и пересматривал телекадры с «Орбитеров», «Маринеров» и «Сервейеров». Он анализировал образцы марсианского грунта и камней. Он беседовал с каждым из американцев, англичан и французов, участвовавших в марсианских экспедициях, а также со многими русскими, японцами и китайцами.
Он знал о Марсе все. С самого детства.
Он вырос на Марсе Эдгара Райса Берроуза, красочном Барсуме, царстве мертвых охристых морей и несущихся по небу крошечных лун. Когда он подрос, он стал отличать факты от вымысла. Четырехрукие зеленые воины и краснокожие, яйцекладущие, прекрасные марсианские принцессы не существовали в реальности — по крайней мере, в той «реальности», которую отражает наука. Но он знал и другое — научная «реальность» менялась из года в год. Создавая Барсум, Берроуз не витал в облаках. Он почти дословно повторил «реальность», научно обоснованную самыми авторитетными учеными. И это Марс Персиваля Лоувелла, а не Берроуза, без следа растаял под взглядами мощных телескопов и космических зондов. В «реальности» — согласно научному мнению — жизнь на Марсе дюжину раз успела умереть и воскреснуть заново.
Впрочем, даже это так до конца и не прояснилось. Все зависело от философского вопроса: «Что есть жизнь?». Непременно существо, напоминающее обезьяну или дерево? Существо, которое зависит от растворимых питательных веществ, с биологией, основанной на воде, которое входит в окислительно-восстановительный цикл передачи энергии, и размножается, тем самым выделяясь на фоне окружающей среды? Дон Кайман думал иначе. Ему казалось слишком дерзкой самонадеянностью так сужать понятие «жизнь», ибо перед лицом всемогущего Создателя он всегда чувствовал себя смиренным неучем.
В любом случае, вопрос существования на Марсе жизни, генетически родственной земной, был еще не закрыт. По крайней мере, приоткрыт. Там действительно не открыли ни обезьян, ни деревьев. Даже лишайников или простых одноклеточных. Не обнаружилось даже таких обязательных условий для жизни, как свободный кислород или вода, признавался он себе с горечью — в его сердце никак не хотела умирать Дея Торис.
И все равно — если ни один человек до сих пор не поскользнулся на марсианских мхах, это еще не значило, что он не ступит на них нигде. Кайман не верил в это. До сих пор на Марсе высадилось меньше сотни людей. Суммарная исследованная ими площадь поверхности не превышала нескольких сотен квадратных миль. И это на Марсе! Где не было океанов, а значит, общая площадь поверхности превышала земную! С таким же успехом можно было утверждать, что ты изучил Землю, сделав четыре вылазки, в Сахару, на вершины Гималаев, в Антарктиду и на ледники Гренландии.
Ну, скажем, не совсем так, поправлял себя Кайман. Сравнение не совсем справедливое. Было несчетное число пролетов мимо Марса, искусственных спутников и автоматических станций, доставлявших образцы марсианского грунта.
Тем не менее — аргумент оставался разумным. Марса было слишком много. И никто не посмел бы утверждать, что на Марсе больше не осталось секретов. Возможно, будет найдена вода. Были многообещающие разломы. Форма некоторых долин была такова, что можно было предположить лишь одно: они выточены потоками воды. И даже если эти русла пересохли, там все еще могла быть вода, неизмеримые океаны воды, замкнутые под поверхностью. Кислород там был точно. В среднем немного, но средние значения не играли роли. В отдельных местах его могло быть много. А значит, там могла быть…
Жизнь.
Кайман вздохнул. Пожалуй, больше всего он сожалел о том, что не смог повлиять на выбор места посадки, перенести выбор на точку, которая лично для него была самым вероятным местом для жизни, район Солнечного озера. Выбор обернулся против него. Решение было принято на самом высоком уровне, и Дэш собственной персоной заявил: «Мне глубоко насрать, где и что там может быть живое. Я хочу, чтобы птичка села там, где легче всего сможет выжить наш мальчик».
Поэтому место посадки выбрали рядом с экватором, в северном полушарии; основными образованиями в этой местности были Изида и Непентес, а на стыке между ними находился невысокий кратер, который Дон Кайман про себя окрестил Домом.
И про себя же он очень сожалел о потере Солнечного озера, менявшего форму с временем года (Растения? Вряд ли… но была надежда!), о ярком W-образном облаке в районе каналов Улисс и Фортуна, возникшем во время большого противостояния, и ежедневно менявшем свои формы, о ярчайшей вспышке, яркостью шестой звездной величины (отраженный свет? термоядерный взрыв?), которую увидел Саеки в озере Титония первого декабря 1951 года. Кому-нибудь другому придется изучать все это. Он уже не сможет.
А так, если не считать этих сожалений, Дон Кайман был вполне доволен. Северное полушарие было мудрым выбором. Времена года здесь были благоприятнее, потому что, как и на Земле, зима в северном полушарии здесь наступала, когда оно было ближе всего к солнцу, а значит, в среднем и весь год был теплее. Зима была на двадцать дней короче лета; на юге, конечно, все было наоборот. И хотя Дом никогда не изменял формы, и не испускал ярких вспышек, вокруг него наблюдалось немало новообразовавшихся облачных формаций. Кайман не расставался с надеждой, что некоторые из облаков могут состоять хотя бы из кристалликов льда, если не из самой воды! Он немного пофантазировал о слепом ливне над марсианской равниной, а потом, уже серьезнее, подумал о больших залежах лимонита, обнаруженных неподалеку. Лимонит содержит большие количества связанной воды, и если марсианские растения или животные еще не созрели настолько, чтобы использовать ее, этим источником сможет воспользоваться Роджер.
Да, в целом он был доволен.
Еще бы. Он был на пути к Марсу! Это было для него источником огромной радости, и за это шесть раз в день он возносил благодарственные молитвы. И он хранил надежду.
Дон Кайман был слишком хорошим ученым, чтобы путать надежду с наблюдениями. Он сообщит только о том, что откроет. Но он знал, что хочет открыть. Он хотел открыть жизнь.
В течение отпущенного времени, девяносто один марсианский день на поверхности, он будет смотреть по сторонам. Это было известно всем. Собственно, это будет частью его ежедневного распорядка.
Но не всем было известно, почему Каймана так привлекала эта миссия.
Дея Торис не хотела умирать. Он все еще надеялся, что там будет жизнь, не просто жизнь, но разумная жизнь, не просто разумная жизнь, но живая душа, которую он сможет спасти и привести к Господу своему.
Все, что происходило на борту корабля, было под постоянным наблюдением, и сообщения об этом постоянно поступали на землю. Так что мы могли присматривать за ними. Мы следили за шахматными партиями и за спорами. Мы наблюдали, как Брэд хлопочет над частями Роджера, над сталью и над плотью. Мы видели, как однажды ночью пять часов проплакал Тит Гизбург. Он всхлипывал негромко, как во сне, и только качал головой, слабо улыбаясь сквозь слезы, в ответ на все старания Дона Каймана утешить его. Во многом у Гизбурга оказалась самая скверная роль в экипаже: семь месяцев туда, семь месяцев обратно, а в промежутке — три месяца безделья. Он будет в одиночестве кружить на орбите, пока Кайман, Брэд и Роджер будут резвиться на поверхности. Он будет в одиночестве, и он будет томиться от скуки.