Человек со сломанным ухом

ГОСПОЖЕ

ГРАФИНЕ ДЕ НАЖАК

Эту книгу создал я под вашим крылом

На террасе, где пахло цветами.

Я трудился, и был каждый день торжеством

Нашей дружбы в прекрасной Бретани.

Книга вышла. О, счастье, в Бретани я вновь!

Дышат вами страницы романа.

Память дыбится, птицей уносится прочь.

Что ж читать-перечитывать заново?

Океана безмерность и солнца чепец,

Чаек стон и поющий прибой.

Кто вернет мне те дни, смех, блины, наконец,

Вальса ритм и сердечный покой?

Э.А.

Париж, 3 ноября 1861 г.

Восемнадцатого мая 1859 года господин Рено, бывший преподаватель физики и химии, а ныне домовладелец и член муниципального совета Фонтенбло, чудного городка, стоящего чуть южнее Парижа, лично отнес на почту письмо следующего содержания:

«Господину Леону Рено, горному инженеру, до востребования, Берлин, Пруссия.

Мое дорогое дитя!

Новости, дошедшие до нас из Санкт-Петербурга, доставили нам безмерную радость. Твоя бедная мать заболела в самом начале зимы, но я не хотел тебе об этом сообщать, поскольку ты находился слишком далеко от нас. От постоянной тревоги за тебя мое здоровье тоже стало пошаливать. А помимо нас есть еще одна персона (сам догадайся, как ее зовут), которая сильно тоскует по тебе. Но ты не должен беспокоиться, дорогой наш Леон. Мы буквально воспряли, когда определилась дата твоего возвращения. Наконец мы поверили, что уральские шахты не поглотили любимого сына, дороже которого для нас нет никого на этом свете. Бог не мог допустить, чтобы с тобой что-то случилось! Ты быстро заработал солидное состояние, сохранив при этом жизнь и здоровье, и я надеюсь, что ты действительно прекрасно выглядишь, если верить тому, что ты нам писал. Мы не можем умереть, пока не обнимем тебя, сынок! Если ты еще не закончил все свои дела, то тем хуже и для тебя, и для твоих дел, потому что мы втроем поклянись, что больше никогда не отпустим тебя в эти края. Ты легко подчинишься нашей воле, ведь с нами ты будешь совершенно счастлив. Так, по крайней мере, полагает Клементина… совсем забыл, что обещал не упоминать ее имени. Наш милый сосед мэтр Бониве сумел поместить твои капиталы на прекрасных условиях, но помимо этого он подготовил еще один, я бы сказал, трогательный документ, который ждет лишь твоей подписи. Наш замечательный мэр заказал к твоему приезду новый трехцветный шарф, который вскоре должны доставить из Парижа. Он полагает, что ты это воспримешь, как подарок к Новому году. Твоя квартира в нашем доме вскоре станет вашей квартирой, и ее состояние вполне соответствует твоему нынешнему положению. Ты будешь жить… впрочем, за эти три года наш дом так сильно изменился, что мое описание ничего тебе не скажет. Всеми работами по переустройству дома руководил господин Одре, архитектор из императорского дворца 1 . Он настоял на том, чтобы устроить для меня лабораторию, достойную Тенара или Депре 2 . Я бурно протестовал и уверял, что уже ни на что не гожусь, потому что мой известный труд «О сжатии газов» так и застрял на четвертой главе. Но твоя мать сговорилась с этим коварным другом дома, и они построили для меня настоящий храм науки или, как выразилась твоя старая служанка Готон, истинный приют колдуна. Чего в нем только нет! Имеется даже паровая машина мощностью четыре лошадиные силы. Но на что она мне? Остается лишь надеяться, что эти затраты будут не напрасны. Зато ты, имея такую лабораторию, точно не будешь почивать на лаврах. Ах, если бы я, будучи в твоем возрасте, располагал твоим нынешним состоянием! Я посвятил бы жизнь чистой науке, вместо того чтобы тратить лучшие годы на обучение никчемных молодых людей, посещавших мой класс лишь для того, чтобы втихомолку читать Поля де Кока! А какие у меня были амбиции! Я мечтал, чтобы с моим именем было связано открытие какого-нибудь фундаментального закона или хотя бы создание полезных научных приборов. Но теперь все это в прошлом. Глаза мои ослабли, и даже мозг отказывается работать. Пришла твоя очередь, мой мальчик! Тебе только двадцать шесть лет, ты заработал состояние в уральских шахтах и теперь можешь жить в свое удовольствие. Самому тебе не так много нужно, и ты должен поработать на благо всего человечества. Это самое сокровенное желание и самая страстная надежда твоего старого отца, который любит тебя и ждет с распростертыми объятиями.

Ж. Рено»

«P.S. По моим расчетам, это письмо доставят в Берлин за пару дней до твоего приезда. Ты, наверное, уже узнал из газет, что седьмого числа этого месяца умер великий Гумбольдт. Это огромная потеря для науки и всего человечества. Я имел честь написать этому великому человеку несколько писем, а он соизволил прислать мне одно письмо, которое я бережно храню. Если тебе представится случай приобрести что-либо связанное с этим великим ученым, какие-нибудь рукописи или предметы из его коллекций, то этим ты доставишь мне огромное удовольствие.»

Спустя месяц после того, как было отправлено это письмо, долгожданный сын возвратился в отчий дом. Господин и госпожа Рено встретили его на вокзале и нашли, что он очень повзрослел, располнел и во всех смыслах похорошел. Глядя на Леона Рено, нельзя было сказать, что он очень красив, но лицо его было добрым и симпатичным. Это был мужчина среднего роста, светловолосый, пухлый и ухоженный. Его большие голубые глаза, мягкий голос и шелковая борода выдавали натуру скорее мягкую, чем сильную. Белая округлая шея Леона выглядела женственно и сильно контрастировала с порыжевшим от загара лицом. Зубы у него были красивые, очень мелкие, слегка загнутые внутрь и совсем не острые. А когда он снял перчатки, то обнажились небольшие руки с короткими пальцами, довольно крепкие, довольно мягкие, ни теплые, ни холодные, ни сухие, ни влажные, но именно такие руки, какие приятно трогать и за которыми приятно ухаживать.

Но как бы ни выглядел наш Леон, его родители не променяли бы любимого сына даже на Аполлона Бельведерского. Не успел он выйти из поезда, как его задушили в объятиях и забросали сотнями вопросов, на которые он не успевал отвечать. Вместе с родителями на вокзал примчались старые друзья семьи, среди которых был один врач, один архитектор и один нотариус. Каждый из них расцеловал Леона, справился о его самочувствии и поинтересовался, хорошо ли он доехал. Инженер терпеливо и даже радостно прослушал эти банальные песнопения, слова которых не имели особого значения, но зато музыка проникала в самую душу, потому что шла от самого сердца.

Так они простояли не меньше четверти часа. За это время успел со свистом отъехать поезд, омнибусы местных отелей рысью умчались по ведущему в город шоссе, и лишь июньское солнце все так же неустанно согревало своими лучами этих очень счастливых и очень славных людей. Неожиданно госпожа Рено воскликнула, что бедный ребенок наверняка умирает с голоду и что было бы сущим варварством так запаздывать с началом обеда. Напрасно он уверял, что успел позавтракать в Париже, и что голод не омрачит радость встречи. Его не стали слушать, и вся компания стремительно уселась в два наемных экипажа. Сын сел рядом с матерью, отец – напротив них, и оба не могли оторвать глаз от своего дорогого сыночка. Следом за экипажами двинулась коляска с чемоданами, большими длинными ящиками и прочим багажом. На въезде в город кучера щелкнули кнутами, кучер коляски последовал их примеру, и грохот мчавшихся экипажей привлек внимание местных жителей, ненадолго нарушив покой сонных улиц. Госпожа Рено поглядывала по сторонам, ища свидетелей своего торжества, и сердечно приветствовала каждого, кто попадался на их пути, даже едва знакомых людей. Ее в свою очередь приветствовали почти незнакомые матери семейств, потому что никто не может оставаться равнодушным к материнскому счастью. И вообще приезд Леона, семью которого здесь очень любили, стал большим событием для этого маленького городка. Что же касается соседей, то они сбились в кучки и радостно, без малейшей зависти, говорили: «Это сын Рено, он три года проработал в русских шахтах и теперь осчастливит старых родителей заработанным состоянием.»

Леон по пути успел заметить несколько знакомых лиц, но среди них ни разу не мелькнуло именно то лицо, которое он больше всего хотел бы видеть. Он наклонился к уху матери и прошептал: «А где Клементина?» Слово было произнесено так тихо, что даже господин Рено не смог понять, было ли это слово или звук поцелуя. Добрая женщина нежно улыбнулась и коротко ответила: «Терпение.» Как будто терпение – это самое обычное состояние влюбленных.

Дверь дома была настежь открыта. На пороге их ждала старая Готон. Она заламывала руки и плакала навзрыд, ведь она помнила маленького Леона, когда он был совсем еще крошечным. Последовала радостная встреча на ступеньках крыльца, и верная служанка заключила в жаркие объятия своего молодого хозяина. Друзья господина Рено сделали вид, что собираются уходить, но их и слушать не стали. Им было строго сказано, что приборы дорогих друзей уже стоят на столе. А когда все, за исключением Клементины, собрались в гостиной, настал черед больших кресел с медальонами на спинках заключить в свои объятия сына господина Рено. Старое зеркало над камином весело продемонстрировало присутствующим его отражение, массивная хрустальная люстра приветствовала Леона нежным перезвоном, а китайские мандарины, всю жизнь простоявшие на этажерке, начали гостеприимно раскачивать головами, словно они служили здесь хранителями домашнего очага и не были иностранцами и к тому же язычниками. Никто так и не понял, почему опять полились слезы и послышались звуки поцелуев, словно приезд дорогого сына состоялся во второй раз.

«Суп!» – возвестила Готон.

Госпожа Рено взяла сына под руку, нарушив тем самым все правила этикета и даже не извинившись перед гостями. Она не извинилась и тогда, когда первым налила суп дорогому сыночку, а не гостям. Леон промолчал и был абсолютно прав: каждый сотрапезник скорее согласился бы пролить суп на свой жилет, чем попробовать его раньше дорогого Леона.

«Мама, – воскликнул Леон, держа в руке застывшую на весу ложку, – первый раз за три года я ем по-настоящему вкусный суп!»

Госпожа Рено покраснела от удовольствия, а Готон разбила что-то из посуды. Обе решили, что ребенок сказал это нарочно, чтобы польстить их самолюбию, а между тем он сказал чистую правду. На свете есть лишь две вещи, которые не доступны человеку, находящемуся вне родных стен: первая из них – это вкусный суп, а вторая – бескорыстная любовь.

Если бы я взялся добросовестно перечислять все выставленные на столе блюда, то каждый читатель неминуемо захлебнулся бы собственной слюной. Я даже полагаю, что у многих особо чувствительных читательниц случилось бы несварение желудка. К тому же надо понимать, что перечисление блюд продолжалось бы до самого конца этой книги и на то, чтобы рассказать удивительную историю Фугаса, у меня осталось бы не больше одной страницы. Поэтому я вместе с вами возвращаюсь в гостиную, куда уже подали кофе.