Человек со звезды
Шрифт:
– Да, мы тянем дорогу к дальней и пока совсем необустроенной станции. Дорога будет доведена, станция будет обустроена. Это – конкретика, которая столь вам любезна. И вы, коль вы у нас, примете в том прямое участие. Но мне, мне хотелось бы, чтоб вы увидели за голым фактом – высокий образ…
– Простите, – снова перебил ее Ким. – Я опять с вульгарной конкретикой. Вы строители? Железнодорожники? Вы сами и эти, ваши, в том вагоне…
Мадам опять засмеялась – на сей раз покровительственно: ну что, мол, ты будешь делать, коли собеседник – умственно неполноценен.
– У нас разные профессии, – мягко, как умственно неполноценному, сказала она. – Есть и строители, есть и железнодорожники, есть и другие специалисты – по дипломам.
Ким медленно, но верно зверел.
Было у него вредное для жизни качество: любовь резать правду-матку, когда обстоятельства диктуют иное. Промолчать, например. Мило улыбнуться. Ну, как максимум выматериться про себя. Наконец, раскланяться и удалиться – но молча, молча! А он лез напролом. В школе спорил с учителями, за что не раз имел «неуд» по поведению. В институте определил себя в неформалы, так как они выступали против ректоратско-деканатско-комсомольско-партийного администрирования и числились угнетенным классом. Он и в «металле» ходил из принципа, по роли, а не по убеждениям…
Вы спросите: почему его терпели в школе, почему не бичевали, не гвоздили, не дергали мать на педсоветы и родительские собрания? Да потому, что учился неплохо, без троек – раз. А два – уважение к матери-одиночке, знатной шишкомотальщице или кем она там числилась… Вы спросите: почему его держат в престижном вузе, почему не гонят вон или хотя бы не лишают стипендии? Да потому, что в престижном вузе – как и везде нынче! – неформалы разного толка уже не числятся угнетенным классом, их и побаиваются, с ними и заигрывают, держа, вестимо, камень за пазухой, а фамилии неформалов – в тайных досье: а вдруг да изменится ситуация, а вдруг да можно будет пазуху от камня резко освободить. Это – раз. А два: Ким и здесь, подлец, хорошо учился, профессию свою успешно осваивал, Мастер им весьма доволен был…
Но надо отдать Киму справедливое должное: от года к году он становился старше (не его в том заслуга), умнее и терпимее (а это – его), и зверел не сразу, а – как сказано выше! – медленно, но верно. Терпел, покуда терпится.
Мадам – с махровой демагогией на уровне провинциальной «датской» (то есть к важной дате сляпанной) драматургии – подвела его к посильному пределу.
– По дипломам, значит? – обманчиво улыбаясь, понес текст Ким. – Специалисты, значит?.. А-отлич-на-а!.. Шесть лет на халяву учились, государственные бабки тратили, чтобы потом шакалить возле хорошего дела, так?.. – Ким намеренно нажимал на жаргон, чтоб вышло погрубее, чтоб суперуравновешенная мадам обозлилась и пошла в атаку, а стало быть, раскрылась, позволила бы себе кое-чего лишнего брякнуть. – И здесь вы ля-ля разводите – высокий образ! символ! громадье планов! – а в вашем Светлом Будущем еще конь не валялся… Утопили дело в лозунгах, завалили словами, и – хрен с ним, пусть под откос катится… Что скажете, тетенька?
– Вы хам, – сказала тетенька.
Нет, подумал Ким, она еще не до конца обозлилась, надо добить.
– Я, может, и хам, – согласился он, – но вы хуже. Вы – дармоеды. Буквально: даром едите. На вас, бездельников, все ишачат, тащат ваш паровоз к Светлому Будущему на ручной тяге, а вы, блин, за чужой счет хаваете, шак-калы-ы! – Всю эту похабень Ким нес, как бы он выразился, от фонаря, на чистой терминологии. Он по-прежнему не имел понятия: кто перед ним. Не исключено было, что лишь на время пути мадам присела под фикус с аспарагусом, а вне железнодорожной полосы отчуждения она – ударница и застрельщица трудовых починов, а все Большие Начальники – не начальники вовсе, а группа туннельщиков-забойщиков на временном отдыхе: рожи у них и вправду забойные, поперек себя шире… Но ведь похабень от фонаря как раз и задумывалась Кимом для того, чтобы больнее ударить, обидеть, сломать. Пусть сейчас мадам встанет и вмажет Киму по физиономии. Пусть она рванет на груди английский костюм и делом докажет, что Ким не прав, что он – демагог и болтун. Докажет и покажет, куда и где этот поезд катится, дымкою маня, – так вроде бы пелось в давней хорошей песне…
И ведь добился-таки своего, демагог и болтун!
Почти разъяренная мадам встала во весь свой нехилый рост – как там в соответствующих романах пишется? – сверкнула очами, грудь ее взволнованно вздымалась, а щеки раскраснелись от праведного гнева (так пишется, так, автор такое неоднократно читал).
– Шакалы? – с хорошо слышимой злостью спросила она. – Хаваем за чужой счет?.. Что ты понимаешь, сопляк! Если кто здесь и работает, так это мы. Только мы! И без нас ни-че-го не будет: ни Светлого Будущего, ни дороги к нему, ни даже страны не будет. Мы ее держим…
– Не шакалы, выходит, ошибся, – вроде бы сам с собой заговорил Ким, – а вовсе атланты и кариатиды. Странодержцы – вот! Хороший термин…
Говорил сам с собой, а мадам – как и требовалось – прекрасно расслышала.
– Хороший термин, – подтвердила. – Главное – точный. А теперь ты убедишься в его справедливости.
– Это как? – успел поинтересоваться Ким, потому что на дополнительные вопросы времени уже не было.
Впрочем, и на этот, невольный, устного ответа он не получил, зато визуальный последовал незамедлительно. Мадам стремительно подлетела к стене (не к той, где японка, а к противоположной), полностью заклеенной закордонными фотообоями. Они превратили скучную линкрустовую переборку в старую кирпичную стену. На ней висели (якобы!) старинные натюрморты, выполненные в манере Снайдерса. По ней тянулся (якобы!) темно-зеленый плющ. В нее был встроен (якобы!) уютный камин – с мраморной облицовкой, с кованой фигурной решеткой, за которой плясало (якобы!) пламя, лизало хорошо подсушенные сосновые полешки. Славно потрудились угнетенные капиталистами фотографы и полиграфисты, правдивая получилась стена! Огонь только что не грел…
Мадам нажала какую-то кнопку, спрятанную в фотоплюще, и камин раскололся на две половинки, а из обнаружившегося входа выехал странный механизм, похожий одновременно на инвалидную коляску и робота-манипулятора, которого Ким углядел недавно в павильоне Народного Рукоприкладства на ВДНХ. Робот-коляска подъехал (или подъехала – как будет угодно!) к Киму, зарулил за спину и нагло толкнул его под коленки – так, что Ким невольно плюхнулся на мягкое сиденье, крытое прохладным кожзаменителем.
– Что такое? – совсем уж глупо спросил Ким.
– Фирма веников не вяжет, – мадам полностью перешла на молодежно-подъездно-уличную терминологию, откуда-то ей прилично знакомую. – Сиди, чухан, и сопи в две дырки. Сейчас будет театр. Ты ведь любишь театр?..
Ким не успел спросить: откуда она знает про его любовь к театру. Робот-коляска звучно щелкнул металлическими захватами, прижавшими руки Кима к подлокотникам, а ноги – тоже к чему-то. Он дернулся, но – бесполезно: захваты держали крепко.
– Поехали, – буднично сказала мадам, как Юрий Гагарин на старте, и нажала еще одну кнопку на селекторе, который оказался вовсе не селектором.
Робот-коляска споро покатился вперед, въехал в бывший очаг, откуда появился, и Ким услышал, как стенка сзади гулко захлопнулась.
Влип, безнадежно подумал он и, похоже, был прав. Только куда он влип, Ким не видел. Он вообще ни черта не видел и не слышал, стена снова сдвинулась, наглухо отрезав его от белого дня – раз, от всех звуков – два. Он катился в коляске по какому-то черному тоннелю, и мало было надежды, что тот приведет его к светлому будущему (на сей раз со строчных букв).
Не так-то просто быть статистом в чужой работе!