Человек света
Шрифт:
– Но чем он подходил для ваших целей?
– спросил Огест.
– По сути, ничем, если не считать того факта, что он был на мели. К тому же из-за опиумной зависимости постоянно нуждался в наличных. Работа в полевом лазарете наделила его стальными нервами или безразличием, и ни фонтаны крови, ни разверстые раны, ни пронзительные вопли пациентов не заставили бы его даже поморщиться. Для всех процедур он предлагал одну и ту же анестезию - полбутылки «Барчерского желтого провала».
Я встретился с Фрэнком Скэттериллом (определенно несчастливое имя) пасмурным днем поздней осени в холле «Виндзорского герба», служившего чем-то вроде борделя, салуна
Эскулап повел меня в комнату на третьем этаже, половину которой он превратил в операционный театр, снабдив парикмахерским креслом с откидной спинкой и столом, заставленным инструментами, свечами и полупустыми бутылками «Барчерского». Пол устилали старые простыни, хранившие засохшие следы прошлых операций. Я выпил свои полбутылки желтоватой бурды, которая не притупила боль, но вызвала тошноту. Скэттерилл объяснил, как будет проходить операция. Один за другим он показал мне все инструменты, какие собирается пустить в ход: скальпель для первичного надреза, нож для разделения и оттягивания складок кожи, трепан - похожий на штопор предмет с циркулярной пилой внизу, - потом еще крошечный топорик с зазубренным лезвием и пилку для выглаживания обода отверстия, а под конец кисточку для удаления черепной пыли.
Я спросил, где обычно делают надрез, и он указал место на лбу, чуть выше того, какое я воображал, почти под волосами. Я объяснил, что мне отверстие нужно ниже, прямо в центре лба, в углублении, под которым сходятся надбровные дуги. «Как скажете, капитан», - был его ответ. Еще я потребовал, чтобы он прижег края кожи, дабы она в дальнейшем не отросла. Затем я вынул из кармана изумруд, который вы сейчас видите у меня во лбу, и велел вставить его в отверстие по завершении процедуры…
– Прошу прощения, мистер Ларчкрофт, но изумруд… Как он к вам попал?
– спросил Огест.
– Я получил его в обмен на подсветку, которую однажды сделал покойнице. Богатая старуха просила подсветить ее открытый гроб так, чтобы во время прощания создавалось впечатление, будто глаза ее двигаются взад-вперед. Жадные отпрыски должны были усвоить: бабушка будет вечно следить за ними. Провернуть это было нетрудно - при помощи пары лопастных вентиляторов, жаровен с открытым пламенем и хитро расставленных отражателей…
Ларчкрофт поджал губы и прищурился, стараясь вспомнить, на чем остановился в своем рассказе.
– Трепанация… - подсказал Огест.
– Ах да. Скэттерилл дрожал, как сухой стебелек на январском ветру. Было очевидно, что это не от волнения, а по причине какого-то физического недомогания, следствия его романа с маковой соломкой. Он так долго вворачивал трепан, что я подумал, не направляется ли он в Китай… Боли я не помню, хотя и знаю, что таковая была. Кровь текла рекой, и «Желтый провал» не раз пытался покинуть мой желудок. Под конец процедуры я лишился чувств и пришел в себя несколько минут спустя от зловония собственной опаленной плоти. Когда я приподнялся, Скэттерилл поднес к моему лицу карманное зеркальце, и я увидел залитую кровью физиономию, теперь преображенную третьим глазом ослепительной зелени.
Бастон отвез меня домой в наемной карете, я лег в постель и проспал три дня кряду. Но время не пропало даром, ведь пока спал, я постоянно видел сны о моем посланнике, следовал за ним через его дни, таскался по улицам, сидел за пивом в пабе, где он неторопливо набрасывал заметки к предстоящему интервью, ухаживал за прекрасной девушкой по имени Мей. Забавно, эта Мей в точности походила на учительницу, которую я якобы убил в предыдущем сне. «Скоро, очень скоро», - обещал я посланцу, занимавшемуся своими повседневными делами.
– Мей?
– тихонько переспросил Огест, глядя на стену позади парящей головы.
– Довольно распространенное имя, - отозвался Ларчкрофт.
– Итак подошло время смешать мой внутренний свет со светом Вселенной.
Тут он прокашлялся и подождал, когда молодой репортер выйдет из внезапного забытья.
– Да-да, - пробормотал Огест, снова переводя взгляд на Ларч-крофта и занося карандаш над блокнотом.
– Дождавшись прозрачно ясного дня, а ведь уже наступил декабрь, и я оделся потеплее - варежки, шарф, толстые гетры и три фуфайки под пальто, - я вышел на балкон второго этажа. Там я лег на спину под прямые солнечные лучи, откупорил голову, вынув изумруд, и погрузился в глубокий сон. Как только обрел очертания мой первый сон, я увидел посланца, шедшего с блокнотом наготове по длинному переулку к двери, которая была уже не черной, а изумрудно-зеленой. Выражение лица у него было решительным, а походка - деловитой. Когда он подошел к двери, та распахнулась, и в проем хлынул яркий свет. Он шагнул в этот свет Вселенной, а меня с того мгновения затопил мучительный экстаз.
Я проснулся на балконе в сумерках и дрожал так, что едва сумел вставить изумруд на место. Да, одеться я постарался тепло, но температура с наступлением ночи резко упала. Холод сковал все суставы, и потребовалось немало сил, чтобы подняться хотя бы на четвереньки, открыть балконную дверь и заползти в тепло дома. Полчаса спустя, когда более умеренная атмосфера в верхней гостиной оказала свое благотворное действие на мои кости, я сумел подняться на ноги. Да, меня пошатывало, но думать я мог лишь о том, чтобы заснуть снова, найти в царстве сна моего посланца и узнать, какие откровения он вынес из своего интервью.
Стоило мне снять теплые вещи и выпить рюмку виски, как начали сказываться последствия моего неразумного решения пролежать на улице весь зимний день. Спать я не мог, меня лихорадило, и сколь бы ни удался мой план, вокруг осенним туманом сгущались уныние и страх. Чтобы прочистить мысли, я решил просмотреть счета. Это был простой процесс проверки: кто из моих клиентов уплатил, а кто нет - но я обнаружил, что пламя свечи раздражает мои глаза настолько, что мешает сосредоточиться. А потому, прихватив с собой бутылку виски, я забился в самый темный угол кабинета.
Я пил, чтобы заглушить нарастающие дурные предчувствия и призвать сон. Первые не поддавались, последний мешкал прийти. Я сидел в ступоре, пока в окно моего кабинета не заглянуло солнце, и вид его напугал меня. Я поплелся в спальню, где опустил жалюзи, задернул портьеры и лег в темноте. Еще часов восемь или около того я метался на кровати, потея и дрожа, пока наконец не снизошел сон.
В его пространстве я искал посланца (к тому моменту это вошло в привычку) и нашел его: с поднятым воротником он шагал ночью по мощеному переулку и под мышкой зажимал блокнот. В спину дул зимний ветер, гнал посланца по улочке вместе с обрывками старых газет и сухой листвой. Я увидел, как он вдруг остановился, напряженно прислушиваясь. За спиной у него раздался топот; повернувшись, он прибавил шагу.