Чемоданный роман
Шрифт:
А гвоздь в стене так и остался. Я стала вешать на него настольную лампу за шнур, чтобы читать перед сном.
Летая напоследок над городом В., я чувствовала, как хочется ему спрятаться от холода. Свернуться в клубочек, уткнуться носом в хвост и спать. Спать, спать, спать, спать, и чтоб дымок из печных труб, и чтоб не трогал никто, а надо вытягиваться стрункой вдоль моря, скатываться с неудобных сопок мостами, развязками, крейсерами, спиной вверх, мордой вперед — и верить в свою похожесть на Сан-Франциско, который то ли есть, то нет его, и делать вид, делать вид, постоянно делать вид, что он, город В., такой
Я ненавижу город В. до озноба, до тошноты, до неумения вдохнуть и невозможности выдохнуть — за все его свинство, прагматизм и псевдоромантику, за хамство, за барство, за бедность, за «терпеть не могу Москву и москвичей», за столб в девять тысяч километров, упирающийся мне в левый висок, за блядство, за ханжество, за полжизни тут, за его никомуненужность, за свою никомуненужность, за суперживучесть его обитателей, за мокрое дыхание и сухие глаза, за короткую память, за длинную память, за пароходы на рейде, за море, за сопки, за небо, за жизнерадостных дураков и злых гениев, укрепляющих столбы в девять тысяч километров, за спиленные деревья, за гордость, за ублюдочность, за дождливое лето и пронзительное солнце зимой, за его нелюбовь к себе, за его невероятное самолюбие, за предательство, за равнодушие, за глупость, за сентиментальность, за жадность, за постоянную, запредельную тоску в криках его птиц, за то, что так долго не могла собраться, потому что столб в девять тысяч километров о двух концах, потому что полжизни, потому что не верит ничему, потому что дождливое лето и невменяемое зимнее солнце с алмазными лучами, вспарывающими сетчатку сухих глаз, потому что море, сопки и небо, потому что не за, а вопреки, потому что — до озноба, до тошноты, до невозможности сделать вдох и неумения выдохнуть, потому что его птицы — мои птицы, его воздух — мой воздух, и мы никогда не сможем поделить совместное имущество, среди которого прозрачная, почти неразличимая на фоне северо-восточного ветра, такая дурацкая и такая тонкая пленка моей жизни.
«Хорошо в деревне летом?» — пристает говно к штиблетам. Покупатель на квартиру, мужик с золотой цепью и грустными глазами, долго глядел в окно на Босфор Восточный.
— Надо же, море почти совсем замерзло, а я и не замечал, — сказал он.
Я-то, конечно, увидела замерзшее море гораздо раньше: каждый день я смотрю в эти окна и дважды в сутки летаю на Босфором, выгуливая Банцена. Но до последнего, как умела, я затягивала теплое время года. Двадцать третье декабря — день рождения Казимировой — самый верный признак окончания лета. Вероятно, мы в последний раз налакаемся по этому поводу вместе.
У нас с Банценом билеты забронированы на 12 января. Продажа квартиры — девятого. Так что Новый год в Мск мы будем отмечать по дореволюционному календарю.
Двадцать девятого декабря в городе В. было до ужаса холодно, минус тридцать со штормовым ветром — это для города В. с его стопроцентной влажностью и совсем не континентальным климатом многовато.
На улице у людей отваливались лица, и никто их не убирал, потому что спецтехника не могла продраться сквозь сугробы. Невиданный в этих местах мороз держался пять дней, и в конце концов почти никто уже не рисковал выходить из дому, и ураганный
Зрелище это было настолько тягостным, что оставшиеся в живых люди почти прекратили пользоваться окнами, и их — в зависимости от достатка владельцев — затянуло паутиной, расписало словом «хуй» или узорами под Гжель, или, как у меня, закалякало классической графикой с любимым Дед-Морозовым сюжетом. С одной стороны, хорошо: не видно летающих жоп. С другой — тоже хорошо: не видно моря.
И никто не видел, куда я положила новогоднюю елку.
Раннее утро второго января.
Правое ухо болит.
Если по эзотерике, то наслушалась какого-то говна, а если по жизни, то справа у меня окно, из которого дует. Может, имеет смысл передвинуть стол, но тогда будет как по эзотерике.
Обычно я слышу этот звук перед сном, но из-за Нового года перевернулись сутки. Всю жизнь была совой, а тут — подорвалась жаворонком под сигнализацию соседского «Escudo»: в 6:00 тот приветствует хозяина хрипловатым взвизгиванием.
Кофе пахнет ничем. На цвет — нормально.
Потихоньку «Pink Floyd».
Вместо резюме — три часа фигни в интернете.
Новостей нет.
Местное время — семь утра. В Мск, Спб и в ряде других городов — только полночь, а где-то и того меньше. Люди из прошлого. Ложатся спать. Некоторых я знаю и мысленно с ними.
Прижаться ухом к лампе.
«Лора — дура», — прямо через плафон.
Да ну нафиг. Уже было б лет шесть, как мне надоело работать в офисе, что на Новом Арбате.
Тянет яичницей с лестницы. Как можно хотеть жрать в такую рань?
Собака, иди спи давай. Пусть хоть сперва рассветет, что ли. Отвали, кофе не дам. Фу, говорят.
Постой. Ухо погрею.
Спамеры не знают отдыху, но меня почему-то не возбуждают курсы английского в Мск, дешево. От них тоже пахнет яичницей.
Еще кофе? Еще кофе. Будьте добры.
Да запросто. Лора не жадная.
Лора — дура.
Новый «Ворд» подчеркивает мое имя красным.
Добавить в словарь.
Утро — это почти как ночь, только хуже.
В окне — синенькое. Сейчас посадят на санки и — в детский сад. Вечером принесу домой полные трусы пластмассовой мозаики.
В Мск, Спб и ряде других городов — Present Continuous, который отсюда — чистейший Past Perfect.
«Наша дочь — клептоманка».
Ваша дочь — дура.
Собака, секи, как быстро светает. Пойдем обоссым колесау «Делики». Тихо, не топай как бегемот. Молча пойдем, молча обоссым. Я, конечно, в качестве наблюдателя. Даже где-то рефери. В прошлый раз, несмотря на конкуренцию, у тебя получилось просто снайперски.
Надо спросить у соседа, где он ставил желтое литье.
Дай пять. На счастье.
Местное время 8 часов 8 минут.
Ничья.
Забыла, как Future Indefinite в сослагательном наклонении. По-моему, такого нету. Правда, курсы английского в Мск дешево, так что шанс есть, шанс есть.
Зато я снова могу курить. Вчера думала, что никогда.
Новый год — фигня. Ничего не изменилось, кроме времени суток. И то, и другое — временно.
А Дед Мороз был без бороды. Он стоял, покачиваясь, и ссал на колеса «Делики».
— Где борода? — спрашиваю.
— В кармане.