Череп грифона

— Кто-нибудь из них говорит по-эллински?

— Некоторые, может, и говорят. — Но, судя по выражению лица Химилкона, он в этом сомневался. — Только лучше бы тебе подучить арамейский. Я мог бы сам тебя учить, если хочешь. И не взял бы за это много.

Теперь Соклей явно засомневался. Его любознательность никогда не простиралась так далеко, чтобы ему хотелось учить иностранные языки.

— Не знаю… посмотрим, — ответил он.

— Да, с вами, с эллинами, всегда так, — заметил Химилкон. — Вы хотите, чтобы остальные говорили на вашем языке,

но сами не любите учить чужие. Это все прекрасно в Элладе, мой друг, но помимо Эллады существуют и другие страны. Конечно, есть и еще вариант: вы можете нанять в одном из финикийских городов говорящего по-эллински переводчика, но это обойдется куда дороже, чем научиться самому.

Финикиец привел неплохой аргумент: это заставит Соклея задуматься о том, чтобы самому овладеть арамейским. Посмотрим, — повторил он уже другим тоном. Химилкон снова поклонился. — Знай, что я к твоим услугам, мой повелитель.

* * *

Когда они вышли из дома финикийца, Менедем спросил:

— Ты и вправду хочешь научиться этому «вар-вар-варвар»?

Соклей покачал головой.

— Не имею ни малейшего желания. Но не хочу и полагаться на переводчика. — Он вздохнул. — Там видно будет.

* * *

Менедем чувствовал себя в андроне как в ловушке. В кои-то веки это не было связано с Бавкидой: она оставалась наверху, в женских комнатах. Но друг Филодема Ксанф был до того скучен, что, подобно горгоне Медузе, умел доводить людей до полного окаменения.

— Мой внук начинает учить алфавит, — рассказывал он сегодня. — Смышленый малыш — похож на мать моей жены. Мой тесть любит бобы больше всех прочих известных мне людей, кроме, может быть, моего двоюродного прадедушки. «Дай мне бобовую похлебку — и я буду счастлив», — бывало, говаривал мой двоюродный прадедушка. Он дожил почти до восьмидесяти, хотя под конец совсем согнулся и ослеп.

— Ну разве это не интересно? — с фальшивым энтузиазмом спросил Менедем.

Он посмотрел на отца, надеясь, что тот вытащит их обоих из затруднительного положения. В конце концов, Ксанф был его другом. Но Филодем просто указал на кратер с разбавленным вином и спросил:

— Не хотел бы ты выпить еще, почтеннейший?

— Я бы не возражал. — Ксанф взял черпак и снова наполнил свою чашу.

«О нет, — подумал Менедем. — Теперь он будет говорить еще дольше!»

Вообще-то, судя по всему, Ксанф и без вина отличался разговорчивостью — он мог говорить больше трех обычных человек, вместе взятых. Сделав пару глотков, он повернулся к Филодему и сказал:

— Был ли ты на ассамблее, когда я вел речь о необходимости поддерживать добрые отношения и с Антигоном, и с Птолемеем? А в придачу с Лисимахом и Кассандром, если уж на то пошло?

— Вообще-то я там был, — быстро ответил Филодем, сказав неправду.

Отец Менедема, человек суровой добродетели, очень редко лгал, но в отчаянных случаях прибегал к отчаянным мерам — и сейчас даже не колебался.

Но

ему это не помогло.

— Зато твой сын, наверное, тогда был еще в море, — заявил Ксанф. — Уверен, ему интересно будет послушать мои соображения.

Менедем понятия не имел, почему их гость так в этом уверен.

— Мой сын лично встречался с Птолемеем, — сказал Филодем. — Поэтому тебе может быть интересно выслушать его точку зрения.

Он мог бы и не сотрясать попусту воздух. Ксанфа не интересовали ничьи точки зрения, кроме своей собственной, и он уже сделал глубокий вдох, готовясь нырнуть в свою речь.

— А как насчет Селевка, о несравненнейший? — попытался отвлечь его Менедем. — Ты говоришь, что мы должны дружить со всеми македонскими генералами…

Не то чтобы он и правда очень интересовался Селевком, однако как отвлекающий маневр это вполне сойдет.

— …но как же насчет Селевка, там, на Востоке?

— Очень хороший вопрос, молодой человек. Можешь не сомневаться, я рассмотрю его во всех подробностях на следующем заседании ассамблеи, — заверил Менедема Ксанф. — А сейчас…

Засим последовала речь. Попытки сопротивления оказались напрасными, они только отсрочили неизбежное.

«Человек может закрыть глаза, — подумал Менедем. — Почему он не может поступить так же со своими ушами?»

То, что уши невозможно сложить, поразило юношу как величайшая несправедливость и казалось ему все более несправедливым по мере того, как тянулось время.

Самым худшим было то, что, закончив, Ксанф ожидал похвалы. Он всегда ее ждал и обиженно надувался, если не получал.

— Это было… что-то, господин, — выдавил Менедем.

Такой ответ избавил его от печальной необходимости говорить, что именно это было.

— Да. Что ж, а теперь у меня есть кое-какие срочные дела, — сказал Филодем.

В недобрый миг Менедем побоялся, что отец уйдет и оставит его с Ксанфом наедине. Он знал, что раздражает отца, но не ожидал, что тот настолько его ненавидит. Но Филодем добавил:

— И мне понадобится сын.

Ксанфу нелегко было уяснить намек, однако после долгого обмена банальностями он наконец распрощался.

— Клянусь египетской собакой! — воскликнул Менедем. — Этот человек хоть когда-нибудь замолкает?

— Когда ложится спать — возможно, — ответил отец.

— Бьюсь об заклад, он продолжает болтать даже во сне, — неистово заявил Менедем. — Это было бы очень на него похоже!

Филодем засмеялся с легким неодобрением.

— Нехорошо так говорить.

Он помолчал и вздохнул.

— Это не значит, что ты ошибаешься, имей в виду, но так говорить нельзя.

— Очень жаль!

Менедем встал и потянулся так, что скрипнули позвонки. Потом тоже вздохнул — с облегчением.

— Самое печальное, что сам Ксанф и понятия не имеет, насколько он туп.