Череп под кожей

Джеймс Филлис Дороти

– Дорогой, это прекрасно! И какой ты молодец, что нашел кого-то, кто доставил тебя сюда.

Сэр Джордж, даже не взглянув на Корделию, угрюмо спросил:

– С тобой все в порядке?

– Конечно, дорогой. А ты думал, что нет? Как трогательно! Но, как видишь, я здесь, все еще как герцогиня Амальфи.

Корделия оставила их одних, решив, что сэр Джордж захочет побеседовать с супругой наедине. Потом она подумала, стоит ли рассказать ему о гравюре, подсунутой под дверь. В конце концов, именно он ее нанял. Однако отправила его к ней Кларисса. Кларисса была ее клиентом. И Кларисса платила ей за защиту. Что-то подсказывало ей, что пока не следует сообщать ему новости, по крайней мере до конца спектакля. А потом она вспомнила о пропавшей мраморной ручке. Удивившись приезду сэра Джорджа, она даже забыла

о ней на время. Но теперь этот бледный образ сиял в ее воображении леденящим душу светом, как дурное предзнаменование. Должна ли она хотя бы предупредить сэра Джорджа, что изваяние пропало? Но в чем смысл такого предупреждения? Это была всего лишь скульптурная копия детской ручки, ручки давно умершей принцессы. Каким образом она могла навредить кому-то? Почему в этих пухлых пальчиках сосредоточилась такая зловещая сила? Она даже себе не могла объяснить, почему для нее было так важно, чтобы Кларисса не узнала о пропаже. Она убеждала себя, что любое упоминание об этом изваянии может расстроить Клариссу, ведь оно привело ее в ужас. Значит, она поступила правильно, попросив Эмброуза ничего не говорить, по крайней мере до конца спектакля? Тогда с какой стати рассказывать сэру Джорджу? Он даже не видел эту руку. У них и так будет достаточно времени, когда Эмброуз начнет искать ее и расспрашивать гостей после пьесы. Так и пройдет этот вечер. Осталось пережить лишь день. Корделия осознавала, что мысли ее не вполне ясны. Кое-что удивляло ее и сбивало с толку. Присутствие мужа Клариссы на острове Корси должно было облегчить ей задачу, она должна бы испытать облегчение от того, что может разделить с кем-то ответственность, тогда почему расценила его неожиданный приезд как очередную нежелательную проблему? Почему впервые почувствовала себя так, будто попала в лабиринт, по которому бродит вслепую, в то время как чьи-то невидимые руки толкают ее и тянут из стороны в сторону, а неизвестный хитрый человек наблюдает, ждет и руководит постановкой пьесы?

Глава девятнадцатая

Завтрак растянулся надолго: гости приходили поодиночке, ели не спеша и, похоже, не очень хотели вставать из-за стола. Еда вполне соответствовала викторианским понятиям Герберта Горринджа о том, как надлежит начинать день. Когда с серебряных блюд подняли крышки, не сочетавшиеся между собой запахи яиц с беконом, сосисок, почек и пикши наполнили комнату, возбуждая аппетит. Несмотря на то что день обещал выдаться теплым, Корделия чувствовала, что компания в дурном настроении и из присутствующих не она одна втайне считает часы до вечера. Казалось, в их рядах существовал негласный заговор не огорчать Клариссу, и когда она объявила о своих планах посетить церковь и усыпальницу, все подозрительно быстро согласились. Если кто-то и предпочел бы осмотреть остров или прогуляться в одиночестве, то никто в этом не признался. Вероятно, они прекрасно осознавали, насколько тяжело актрисе контролировать себя перед спектаклем, и не желали рисковать и брать на себя ответственность за то, что она потеряет этот контроль по их вине. Когда они вместе, оставив позади театр, под сенью деревьев шли по галерее, ведущей к церкви, Корделии показалось, что Кларисса окружена трогательной заботой, как инвалид или (и эта мысль была ей неприятна) будущая жертва.

Сэр Джордж чувствовал себя лучше всех. Когда они вошли в церковь, а остальные оглядывались с видом людей, желающих в такой обстановке подобрать слова воодушевления, он выказал немедленную и бескомпромиссную реакцию на происходящее. Его явно не вдохновило сочетание религиозного энтузиазма девятнадцатого века со средневековым романтизмом: он скептически рассматривал богато украшенную апсиду с мозаикой, прославляющей Христа, цветную плитку и разноцветные арки.

– Больше напоминает викторианский лондонский клуб или турецкую баню, если уж на то пошло, чем церковь. Простите, Горриндж, но я не могу выразить восхищение. Кто был архитектором, вы сказали?

– Джордж Фредерик Бодли. Мой прапрадедушка поссорился с Годвином, к тому времени как приехал перестраивать церковь. У него всегда были непростые отношения с архитекторами. Жаль, что вам не нравится. Картины на запрестольной перегородке принадлежат кисти лорда Лейтона, между прочим, а стекло сделано фирмой Уильяма Морриса, которая

специализировалась на таких светлых тонах. Бодли был одним из первых архитекторов, воспользовавшихся услугами фирмы. Восточное окно считается удачным образцом искусства того времени.

– Не понимаю, как в таком месте вообще можно молиться. А это памятник героям войны?

– Да. Он установлен моим дядей, от которого я унаследовал остров. Это единственная скульптурная композиция, которую он возвел на острове.

Памятник представлял собой простую каменную плиту, вмонтированную в стену к югу от алтаря. На ней было написано:

«Памяти жителей острова Корси, которые пали на поле боя во время двух мировых войн и обрели вечное пристанище на чужой земле.

1914–1918

1939–1945».

Хотя бы это заслужило одобрение сэра Джорджа.

– Мне это нравится, – сказал он. – Просто и с достоинством. Интересно, кто положил туда венок? Судя по его виду, он давно там лежит.

Сзади к ним подошел Эмброуз.

– В ноябре здесь появится свежий. Мунтер сам делает их из лавровых листьев и каждый год вешает новый. Его отец погиб на войне – кажется, он служил на флоте. Как бы там ни было, он утонул. Это все, что я знаю.

Роума спросила:

– А вы принимаете участие в этом действе?

– Нет, меня и не приглашали. Это сугубо семейная церемония. Не уверен, что я вообще имею право знать, что там происходит.

Роума отвернулась.

– Зато это позволяет увидеть Мунтера в новом свете. Кто бы мог подумать, что он такой романтик? Но я не уверена, что памятник вполне соответствует ситуации. Ведь его отец не жил и не работал на острове, я права?

– Насколько я знаю, да.

– А если он утонул, то его не смогли бы похоронить в земле в принципе, ни в чужой, ни в какой-либо другой. Все это как-то бессмысленно. Как и поминальное воскресенье. Похоже, в наше время уже никто не знает, ради чего все это.

– Ради того, чтобы мы вспоминали о хороших парнях, которых больше нет с нами, – произнес сэр Джордж. – Раз в год на протяжении двух минут – это не так много. И для чего принижать значение этого праздника, делая из него сентиментальную массовую акцию любви? На последнем параде падре прочитал проповедь о Третьей мировой войне и Всемирном церковном совете. Я заметил, что некоторые из ветеранов постарше забеспокоились.

– Полагаю, он счел, что его проповедь каким-то образом соотносится с проблемой мира во всем мире, – заметила Роума.

– День перемирия, например, никак не связан с миром. Он связан с войной и поминовением усопших родственников. Нация, которая не помнит павших героев, быстро становится недостойной того, чтобы за нее умирали. Да и что такого мирного в Третьей мировой?

Сэр Джордж быстро отвернулся, и в это мгновение Корделии показалось, что его глаза увлажнились. Но потом она поняла, что это всего лишь игра света, и удивилась собственной наивности. Возможно, он и помнит своих родственников, а также те давно забытые и потерявшие былое величие цели, во имя которых они погибли. Но он вспоминал их без слез. Он видел слишком много трупов, слишком много смертей. Неужели еще одна смерть может стать для него большим, чем всего лишь статистическая единица?

Дверь в ризнице вела в усыпальницу. Спуск по узким каменным ступеням, подсвечиваемым лишь факелом Эмброуза, напоминал перемещение в иной мир, иное время. Только здесь и осталось что-то от изначального норманнского здания. Крыша нависала так низко, что Айво, самый высокий из них, почти не мог выпрямиться, а широкие тяжелые колонны будто испытывали напряжение, ибо несли на себе вес девяти веков. Эмброуз протянул руку к стенному выключателю – и вызывавшая клаустрофобию комната озарилась резким неприятным светом. Они тут же увидели черепа. Им была посвящена целая стена – прямо-таки фестиваль смерти с ее жуткой ухмылкой. Черепа были расставлены на грубых дубовых полках так плотно, что Корделии показалось, что их невозможно разделить, не сломав. О композиции никто особо не задумывался. Кое-где их так залили цементом, что одна нижняя челюсть приварилась к другой в некой пародии на поцелуй. Между другими просыпался песок времени, объединив их в единое целое, забив носовые отверстия и глазницы. Слой пыли лежал на их гладких поверхностях, напоминая саван. Эмброуз сказал: