Через стремнины к Клондайку. (Сборник рассказов о Севере)
Шрифт:
— Черт возьми! — воскликнул он. — Кто бы мог подумать! Вот бесенок! Да у моей сестры…
— Ваша сестра англичанка, — перебил его Мэйлмют Кид, — и нога у нее английская. Род же, к которому принадлежит эта девушка, отличается маленькой ногой. Мокасины лишь сделали ее ступню чуть пошире; а так как ей не приходилось в детстве бегать за собачьей упряжкой, ноги ее не изуродованы.
Но такое объяснение ничуть не умалило восторга Принса. Харрингтон же, человек практический, глядя на изящную ступню с высоким подъемом, невольно вспоминал гнусный прейскурант: «одно ружье, одно одеяло, двадцать бутылок виски».
Магдалина была женой короля, у которого сокровищ хватило бы на двадцать красоток, разодетых по последней моде, однако она никогда не носила никакой обуви, кроме мокасин, сшитых из дубленой лосевой кожи. Она не без трепета посмотрела на свои ноги, обутые в белые атласные туфельки, но тут же прочла восторг, чисто мужское восхищение в глазах своих друзей. Лицо ее залилось горделивой краской. На миг ее опьянило это впервые испытанное чувство собственного обаяния, затем она пробормотала с еще большим презрением, чем прежде: «И одно ружье — поломанное».
Тренировка продолжалась. Каждый день Мэйлмют Кид совершал с молодой женщиной длительные прогулки, чтобы выправить ее осанку и приучить ее к короткому шагу. Риск, что ее узнают, был невелик, так как Кел Галбрейт и другие ветераны затерялись в многолюдной толпе новичков, нахлынувших на страну. К тому же изнеженные женщины Юга ввели обычай носить парусиновые маски, чтоб защищать свои щеки от острого жала северного мороза, от его жестоких ласк. Мать, повстречавшись на тропе с родной дочерью, закутанной в беличью парку, в маске, скрывающей лицо, прошла бы мимо, не узнав ее.
Ученье между тем шло быстрыми шагами. Вначале, правда, дело подвигалось туговато, но за последнее время были достигнуты значительные успехи. Перелом наступил в тот вечер, когда Магдалина, примерив белые атласные туфельки, вдруг обрела себя. Тогда же в ней проснулась — помимо того чувства собственного достоинства, которое было свойственно ей и прежде, — гордость дочери белого отца. До сих пор она смотрела на себя как на чужую здесь, как на женщину низшей расы, купленную своим господином из прихоти. Муж ей казался богом, которому почему-то вздумалось возвысить ее, недостойную, до своего божественного уровня. Но она всегда помнила — даже после того, как у них родился маленький Кел, — что она не принадлежит к роду мужа. Муж ее был бог, женщины его рода — богини. Она могла только сравнивать себя с ними, но никак не равнять. Говорят, что привычное становится обычным: потому ли, по другой ли какой причине, но в конце концов она раскусила этих белых искателей приключений и научилась оценивать их по достоинству.
Конечно, она до этого дошла не столько путем сознательного анализа, не доступного ее уму, сколько благодаря своей женской проницательности. В тот вечер, когда она впервые надела белые атласные туфельки, от нее не укрылся откровенный восторг ее трех друзей. Правда, дело шло всего лишь о форме ноги, но невольно напрашивались и другие сравнения. Ореол, которым она до сих пор окружала своих белых сестер, развеялся, как только она подошла к себе с той же меркой, с какой принято подходить к женщинам Юга. Оказалось, что они всего-навсего женщины, — так почему же ей не занять такое же положение, какое занимали они? Она увидала, чего ей не хватает, а с сознанием слабости пришла сила. Она работала над собой с таким упорством, что ее три наставника часто просиживали до поздней ночи, дивясь вечной загадке женщины.
Приближался День благодарения. Время от времени Беттлз присылал весточку с берегов Стюарта, сообщая о здоровье маленького Кела. Скоро можно было ждать их обратно. Не раз, заслышав звуки вальса и ритмический топот ног, какой-нибудь случайный гость заглядывал в жилище Мэйлмюта Кида. Но он видел лишь Харрингтона, пиликающего на скрипке, да двух друзей, отбивающих такт ногой или оживленно обсуждающих спорные па. Магдалину же не видал никто: она всегда успевала проскользнуть в смежную комнату.
Как-то вечером к ним завернул Кел Галбрейт. В тот день Магдалина получила приятную весточку с реки Стюарт и была в ударе: она превзошла себя не только в походке, манере держаться и грации, но и в чисто женском кокетстве. Мужчины изощрялись в остротах, а она блестяще парировала их; опьяненная успехом и чувством собственного могущества, она с необычайной ловкостью отступала и наступала, то помыкая своими кавалерами, то снисходя к ним. Совершенно инстинктивно все трое поддались обаянию, — не красоты, не ума и не остроумия, а того неопределенного свойства женщины, которому мужчины покоряются, не зная, как его назвать. Вся комната так и ходила ходуном от восторга, когда Магдалина и Принс кружились в заключительном танце. Харрингтон подпускал невероятные коленца на скрипке, а Мэйлмют Кид в каком-то неистовстве схватил метлу и выделывал с ней дикие антраша.
Вдруг наружная дверь дрогнула от сильных ударов, и в ту же минуту заговорщики увидели, как приподнялась щеколда. Они знали, как действовать в таких случаях. Харрингтон продолжал играть. Магдалина ринулась в открытую дверь смежной комнаты. Метла полетела под койку, и когда Кел Галбрейт и Луи Савой просунули свои головы в дверь, Мэйлмют Кид носился по комнате в обнимку с Принсом, откалывая неистовую шотландскую джигу.
Индейские женщины не имеют привычки лишаться чувств под влиянием сильных переживаний, но на этот раз Магдалина была весьма близка к обмороку. Скорчившись у двери, она целый час прислушивалась к глухому рокоту мужских голосов, похожему на отдаленный гром. Интонации ее мужа, все особенности его речи проникли ей в душу, как отзвук песни, слышанной в детстве; ее сердце билось все сильнее, она почувствовала слабость в коленях и, наконец, в полуобморочном состоянии упала тут же у двери. К счастью, она не могла ни видеть, ни слышать, как он прощался.
— Когда вы думаете вернуться в Серкл? — как бы между прочим спросил Мэйлмют Кид.
— Признаться, я об этом еще не думал, — отвечал тот. — Во всяком случае не раньше, чем вскроется река.
— А Магдалина?
Кел Галбрейт потупился и покраснел. Если бы Мэйлмют Кид не так хорошо знал человеческую породу, он бы почувствовал презренье к этому человеку. Но у Мэйлмюта Кида только сжалось горло от негодования против тех белых женщин, которые пришли в страну и, не довольствуясь тем, что вытеснили ее коренных жительниц, внушили мужчинам нечистые мысли и постыдные поступки.
— А что ей делается? — произнес король Серкла скороговоркой, как бы извиняясь. — Там, знаете, Том Диксон присматривает за моими делами, так он и о ней заботится.
Мэйлмют Кид вдруг остановил его, прикоснувшись рукой к его плечу. Они вышли на улицу. Волшебные огни северного сияния сверкали и переливались над их головами; внизу, у подножья холма, разлегся спящий город. Откуда-то совсем снизу раздался одинокий лай собаки. Король открыл было рот, чтобы заговорить, но Кид сжал его руку, снова призывая к молчанию. Лай повторился. Собаки, одна за другой, подхватили песню, и вскоре ночная тишина огласилась многоголосым хором.