Черная книга
Шрифт:
Всех брили: женщин — наголо, мужчин — полосою в 5 сантиметров спереди.
Больше одной рубашки нам не полагалось. Если находили вторую — секли. А если у кого-нибудь находили хлеб сверх нормы, то наказывали обитателей всей камеры. С 1 апреля мы должны были сдавать верхнюю одежду и работать без пальто. Выстаивать долгие часы на ”аппелях” тоже приходилось без пальто.
В некоторых лагерях было еще хуже. В Пификони лагерь освещался сильными рефлекторами. Там заключенные ютились в бараках, построенных на болоте. Если идти в этот лагерь пешком, приходилось двигаться по колено в воде. Особая форма наказания в этом лагере: надзиратели связывали заключенных и бросали на несколько часов в болото. Несколько человек в Пификони засекли насмерть. А в лагере Вайвари за короткое
В декабре 1943 года в лагерях вспыхнула эпидемия сыпного тифа. Огромное количество больных умерло. Выздоравливающие уже на 14-й день посылались на работу. Они, разумеется, не выдерживали и падали, тогда их убивали. Тогда же стали сжигать трупы умерших и убитых на больших кострах.
В лагере Кивиоли заключенные работали на сланцевых разработках. В Зрите был лагерь больных. Там находился и я. 1 февраля 1944 года этот лагерь был эвакуирован. Больные должны были пройти пешком 180 км. 23 человека так ослабели, что не могли идти. Сопровождавший нас врач приказал нам бросить этих людей в море. Это было около Еви. Мы наотрез отказались выполнить приказ. Тогда эсэсовцы и сам врач бросили несчастных в море.
В июле 1944 года были истреблены все старики и больные в лагере Кивиоли. Это называлось ”акцией”. Во время этой акции погибли виленские врачи Волковыский и Рудик. В июле же был эвакуирован лагерь Лаэди, причем стариков и больных тоже расстреляли. У остальных отобрали платье и увели их полунагими.
Я попал в Клоога лишь в мае 1944 года, и, таким образом, пробыл там недолго. Когда началось истребление заключенных, я спрятался в бараке и пролежал там под одеялами, не двигаясь, пять дней до прихода Красной Армии.
А. ЕРУШАЛМИ
Как бывший член Юденрата Шавельского (Шауляйского) гетто я могу рассказать следующее. В начале февраля 1944 года через Шавли проехал эшелон с женщинами, детьми и неработоспособными из Эстонии. Все время поездки — 5 дней только до Шавли — их везли в пломбированных и опутанных колючей проволокой вагонах — без еды и без воды. В эшелоне находился 17-летний Бекер. Он болел сыпным тифом и, как только температура спала, его послали на работы за 16 км от лагеря. Он отморозил ноги, простудил почки и стал инвалидом, — поэтому он попал в эшелон. На станции Мешкуйчай, с разрешения конвойного, он вышел из вагона, чтобы налиться. Тем временем эшелон ушел, а на станции его арестовали.
Так как он едва мог ходить, то его отправили в наше гетто и заключили в помещение для арестованных. Комендант нашего гетто оберштурмфюрер Шлеф запросил начальника всех еврейских лагерей Гекке, и тот наложил резолюцию: ”Зондеркоманде”. Это означало, что Бекера надо передать в руки ”Зондеркоманде”, то есть эсэсовцев, занимавшихся истреблением евреев. Юденрат узнал об этом и выхлопотал у Шлефа разрешение отравить Бекера в самом гетто. Шлеф согласился, Бекера перевезли в больницу, где в течение месяца всеми правдами и неправдами выполнение приговора оттягивалось. Тем временем в гетто умер один из его обитателей и был записан в больничную книгу под именем Бекера, а Бекер под именем умершего был отправлен в другой лагерь. Позже мы узнали, что эшелон от которого отстал Бекер, ушел в Майданек.
ВАЦНИК
Я был среди тех 301 человека, которых немцы первыми вывели из лагеря на смерть под предлогом использования их на заготовке дров. Я попал также в число первых 30, отправленных в лес таскать дрова. Мы клали дрова на подводы, подводы уезжали. Когда уехала последняя подвода, нам приказали лечь на землю. Мы пролежали до 16 час. 30 мин. Затем нас повели к бараку. По дороге вооруженные эсэсовцы стояли шпалерами. Нам было приказано идти ”с поникшей головой” и с руками, заложенными назад. Нас остановили у одного барака. Ко мне подошел эсэсовец и велел мне идти вперед в барак. Я понял, что меня ждет смерть и задрожал, переступив порог барака. Немец очень ласково сказал мне: ”Что ты дрожишь, мальчик?” И в ту же секунду выстрелил в меня два раза — в шею и в спину. Одна пуля ранила меня навылет,
Я стал выбираться из-под трупов. Мне это удалось с большим трудом. Пришлось шагать по трупам, чтобы добраться до выхода. Вдруг я увидел, что мой друг Липенгольц еще жив. Я помог ему выбраться. Был еще жив и Янкель Либман. Он просил: ”Помогите мне вытянуть ноги”. Мы тянули его, сколько могли, но у него не было сил, мы оба были ранены, Либман вскоре затих...
Мы почувствовали запах бензина. Бросились к двери, к окнам — забиты! Ударив по окну изо всех сил, я выбил его и выпрыгнул, Липенгольц за мной. Мы упали на траву, вскочили и бросились бежать. Не соображая ничего, мы побежали к кострам, на которых немцы жгли трупы. Нас обстреляли, но мы бежали без оглядки и, к счастью, пули нас не задели. Бежали мы 7 километров и достигли лагеря для русских заключенных. Те нас спрятали в больнице, и там мы дождались Красной Армии.
АНОЛИК Беньямин [54] младший.
Первым мы увидели капитана Красной Армии. Мы попросили разрешения дотронуться до него, так как нам все не верилось, что мы свободны, что перед нами красноармейцы. Капитан обнял нас и поздравил нас с освобождением. А мы, мы плакали, и каждый хотел пощупать звездочку на фуражке капитана.
Мы повели наших освободителей по лагерю. Вот скамейка, на которой нас секли. Окровавленная нагайка из бычьего уда лежит на земле. Вот деревья, к которым нас привязывали. А вот блок, где жили люди. Капитан вынимает платок: пахнет трупным запахом, здесь лежат те, кого немцы не успели отнести на костры и сжечь. Вот лежит трехмесячный ребенок мертвый. Руки его протянуты к мертвой матери. Я смотрю на капитана. Из глаз его текут слезы, и он не скрывает их. У него на груди ордена и нашивки ранений. Это русский человек. Он знает, что такое смерть и горе. Он плачет. Эти слезы для нас дороже всего на свете...
54
Анолик Беньямин проживает в Израиле, член кибуца ”Лохамей агетаот” (”Борцы гетто”); является сотрудником кибуцного музея Катастрофы и сопротивления.
А вот здесь стоял дом в 8 комнат, переполненный заключенными. От него остались два дымохода и груды обгорелых костей. А вот костры. Кругом разбросаны вещи — пальто, юбки. Костров четыре, из них три еще дымятся: трупы горят. Один немцы не успели поджечь. Ряд дров, ряд убитых, ряд дров, ряд убитых...
Мужчины, умирая, закрыли глаза шапками, женщины — руками.
Вот двое лежат обнявшись: это братья. И есть один костер без трупов, только дрова. Этот был приготовлен для нас. Если бы Красная Армия пришла несколькими днями позже, вероятно, и мы, уцелевшие, лежали бы здесь и горели. Нас, чудом уцелевших, 82 человека. А на кострах 2500...
Мы просили капитана: ”Возьмите нас с собой! Возьмите нас в армию! Мы должны отомстить”.
На глазах капитана снова слезы. ”Вы все больны, — говорит он, — погодите. Вам необходимо отдохнуть. Мы отомстим за вас. Мы придем в Берлин и там предъявим немцам счет за вас”.
И все-таки один из нас сразу попадает в армию. Он здоровее других. Это — поэт с именем, которое много говорит каждому еврею: Бейлис. Это однофамилец Бейлиса, которого когда-то царская власть судила по обвинению в ритуальном убийстве и должна была оправдать. Его тоже уговаривают отдохнуть, подождать. Он показывает на звездочку на фуражке капитана и говорит: ”Это мой единственный отдых”. И потом он показывает на запад: ”Это мой единственный путь”. И на красноармейцев: ”Это мои братья”.