Черная книга

Каверин Вениамин Александрович

9 января бывшая тогда в городе бургомистром немка Горн объявила, что две тысячи евреев должны немедленно уйти из гетто. Благодаря крупной взятке, данной нами Горн и жандармерии, эти евреи были оставлены в гетто до весны.

В феврале к нам прибыл новый бургомистр Кошман и тут же потребовал третью контрибуцию деньгами и одеждой. Кроме того, был установлен налог — на каждого человека 10 марок. За неимущих должен был платить Юденрат.

В марте стали прибывать к нам евреи из Иванцевич, Столбцов и др. Приезжали они в ужасном виде, с отмороженными руками — они ведь все были полуголыми. В апреле гетто снова уплотнили. В мае началась вербовка в лагеря, из которых уже ни один человек не вернулся. Зимой мы сметали снег с железнодорожного

полотна, начиная от Диново до Барановичей, а молодых людей еще тогда взяли в лагеря. Весной и летом мы копали торф, корчевали пни, вырубали лес на стометровой полосе от полотна железной дороги, грузили боеприпасы, засыпали ямы песком и т. п.

Немцы организовали сапожные, портняжные, мебельные артели.

Немцы вывезли в Германию все железо, разобрали и отправили на Запад имеющуюся в Пружанах узкоколейку-кукушку.

От холода, голода и побоев за зиму погибло 6 тысяч человек из 18 тысяч жителей гетто.

2 ноября, в 5 часов утра, гестаповцы окружили гетто и сказали, что мы будем эвакуированы, предупредив, что каждый имеет право взять не более 50 кг багажа. Наше гетто было как оазис в пустыне — всех евреев в соседних местечках уже убили, и мы поняли свою участь. Многие решили умереть и бросились в аптеки за ядом. 47 человек отравились и умерли. Я тоже решила умереть. У нас был запас морфия, и мы его разделили между собой — по 1 г. на человека. Я приняла один грамм вовнутрь и грамм ввела в вену. После этого мы заперлись в квартирах и сделали угар. Юденрат об этом узнал и под утро открыл квартиру. Все лежали в беспамятстве, а один счастливец уже умер. Медперсонал ухаживал за нами трое суток, и мы вернулись к жизни.

7 ноября я получила записку от своей знакомой — монахини Чубак. Она просила меня встретиться с ней. Я пошла к проволочным заграждениям и тут увидела ее. Она принесла литр водки постовому, чтобы он разрешил нам поговорить, а мне дала триста марок для подкупа стражи. Я сказала ей, что очень измучена и не чувствую себя в состоянии бороться, лучше уйду из жизни. Когда мы с ней расстались, я решила тут же нагрубить постовому, чтобы он меня застрелил. Вначале этот вахмистр был поражен, когда я осмелилась к нему обратиться. Я заговорила с ним: неужели он верит словам Гитлера, что мы биологически не люди, неужели немцам, считающим себя культурными людьми, господствующим народом, не стыдно мучить всех этих беззащитных вдов, стариков, детей? Неужели, — спросила я, — он не знает, в каком положении находится германская армия, — ведь Сталинграда не взять, на Кавказе они окружены, из Египта они бегут, — войны им не выиграть; если не ”блиц”, то они проиграли. Я говорила ему, что его фюрер сделал всему немецкому народу прививку бешенства, и они, действительно, взбесились, как собаки. Пойми, вахмистр, — говорила я, — я хочу, чтобы ты выжил, вернулся к себе домой и вспомнил слова этой маленькой еврейки, которая говорит тебе всю правду.

Но вахмистр меня не застрелил.

Тогда я пошла к одному знакомому мне парикмахеру, Берестицкому, — я знала его как очень решительного человека. Я вызвала его в переулок и сказала: ”Я хотела отравиться — яд меня не взял, хотела быть застреленной, но немецкая пуля меня не берет. Выход у меня один: бежать из гетто”. Пусть он мне поможет в этом. Берестицкий осторожно приподнял проволоку, я проползла под нею, пересекла улицу и через огороды, через дворы, бросилась к монастырю. Скоро я была уже у своей знакомой монахини. Немедленно она меня переодела и спрятала. Мне сделали три убежища: одно — у коровы в хлеву, другое — под лестницей, третье — между двумя шкафами. Я сидела взаперти и все время наблюдала в окно, кто к нам идет. Когда я выходила в столовую, двери закрывали на ключ. Все это время у меня страшно болели зубы, я не спала ночами, но к зубному врачу не могла обратиться. Неделя прошла в постоянном страхе. Днем я отсиживалась в комнате, по ночам выходила во двор и слушала, что делается в гетто. Там было

темно и страшно. Вокруг гетто горел огонь, были расставлены пулеметы и танкетки, над гетто летали самолеты.

К концу пятой недели пребывания в монастыре ко мне пришел представитель Юденрата с письмами от председателя Юденрата и моего мужа. Мне писали, что немцы интересуются моим здоровьем (немцы считали, что я все еще больна после отравления).

Если я не вернусь, то из-за меня пострадает гетто.

Я не долго думала: раз гетто угрожает опасность из-за меня, я вернусь. Но я не знала, как войти в гетто. Посланный сказал, что проведет меня под видом работницы комиссара, идущей в гетто искать хорошую шерсть для вязания комиссарского свитера.

Через несколько часов я была уже в гетто. Дома своего я не нашла — он оказался выгороженным из гетто, и мы с мужем поселились у моей приятельницы, зубного врача Ницберг-Машенмессер.

Я узнала, вернувшись в гетто, что Африка почти вся очищена и немцы заперты в Тунисе. Настроение у всех поднялось.

27 января 1943 года, возвращаясь от больной, я услышала стрельбу в Юденрате. Через десять минут меня туда вызвали. Я застала двух раненых и одного убитого. Стрелял, как оказалось, шеф гестапо Вильгельм: он ворвался в 7 часов вечера в здание Юденрата и обвинил Юденрат в сговоре с партизанами. Тут же он убил сторожа и ранил двух членов Юденрата.

28 января, в 5 часов утра, к гетто подошли войска, а в 7 нам объявили об эвакуации. В восемь часов в город вошло множество подвод для гетто, чтобы нас увезти. Шеф гестапо Вильгельм распорядился, чтобы осталась только часть подвод, а остальные пришли 29, 30 и 31 числа. Первый транспорт двинулся с места уже в десять утра, в него попала и я.

За пять часов мы доехали до станции Линово, где немцы предложили нам слезть с подвод. Каждого били по голове жгутами до потери сознания. Я получила два таких удара, и в голове у меня был шум, как в телеграфном столбе. Видя близость смерти, я свои вещи оставила на подводе. Мужа я тут же потеряла.

На вокзале нас продержали три часа, в шесть часов вечера прибыл наш эшелон (холодные теплушки). В семь часов началась погрузка. На перроне мы шагали по трупам. В вагоны нас бросали, как мешки с картошкой. Немцы вырывали детей у матерей и тут же их убивали.

В последнюю минуту перед пломбировкой поезда я спрыгнула на полотно. Мой значок, ”лата”, был закрыт большим платком. Быстро я прошла по какой-то улице, попала на огород и, прижимаясь к заборам, вышла в поле. Дальше я все время шла полем — на дороге ведь были гестаповцы. Мороз, как я потом узнала, был 21 градуса. Много раз я падала в изнеможении.

Когда я вошла в военный городок, меня остановил оклик постового: ”Хальт!” Я притворилась белоруской и сказала, что иду из своей деревни в соседнюю — там дочка моя рожает. Часовой разрешил мне идти дальше.

Таким образом я шла до 2-х часов ночи. Наконец, я подошла к городу. Два часа я бродила по окраинам, боясь кого-нибудь встретить. С большой осторожностью я приблизилась к монастырю. Тихонько постучала в окно. Дверь мне открыла старшая сестра и тут же стала растирать мне руки. Есть я не могла и выпила только несколько стаканов холодной воды. Мой друг, монахиня Чубак, уложила меня на свою кровать, и я заснула.

Утром (это было 29 января) меня разбудил плач. Плакала одна монашка: оказывается, она боялась, что мое возвращение в монастырь погубит монахинь. Чубак ее убеждала, что завтра мы уедем. Но та лишь повторяла: доктор Гольдфайн все равно должна умереть, а из-за нее и мы погибнем. Тогда я вмешалась в разговор и сказала, что если я сумела выпрыгнуть из поезда смерти, то, наверное, сумею уйти из этого дома, не причинив никому неприятностей.

В городе появились объявления, что все сараи, чердаки подвалы и клозеты должны быть заперты, чтобы евреи туда не забрались, собак нужно спустить с цепей; если в каком-нибудь доме найдут еврея, то все население будет убито.