Черная моль
Шрифт:
Горюнов нервно закусил губу, но продолжал молчать. Его увели.
Проходя в сопровождении конвоя по двору Управления милиции. Горюнов лихорадочно старался собраться с мыслями, понять, почему Коршунов вел себя сегодня так необычно. Спирина взяли! Неужели он все расскажет? Что тогда будет? Нет, этого не может быть. А почему? Ведь он и сам давно бы все рассказал, если бы не боялся Спирина. А тому кого бояться? Его, Горюнова? Уж кого-кого, а его-то Спирин не боится. И вообще в таком деле своя рубашка ближе к телу. А может, Коршунов врет, что Спирина
Когда вошли в здание тюрьмы, дежурный спросил у конвойного:
— Этот из пятнадцатой камеры?
— Так точно.
— Ведите в другую. В пятнадцатой дезинфекцию начали. Ну, в седьмую, что ли…
Занятый своими мыслями, Горюнов не обратил внимания на этот короткий разговор. Да и не все ли равно, куда его поведут?
В небольшой полутемной, очень чистой камере находился еще один арестованный.
Когда ввели Горюнова, он спал, укрывшись с головой одеялом, но при звуке открываемой двери приподнялся.
Ни на кого не глядя, Горюнов прошел к свободной койке и, повалившись на нее, уткнулся лицом в подушку.
Неожиданно над ним раздался чей-то голос:
— Колясь, ты?
Горюнов повернулся и от изумления в первый момент не мог произнести ни слова. Перед ним стоял Спирин.
— Вот это фартово! — продолжал тот. — Перепутали и сунули тебя сюда. Теперь живем!
Но в голосе его не чувствовалось никакой радости, говорил он снисходительно и насмешливо.
Горюнов наконец пришел в себя.
— Здорово! Вот здорово! — захлебываясь, прошептал он. — Что теперь делать будем?
— Меня слушай. Уж я теперь выскочу. Ну, и ты со мной, конечно. Давно замели?
— Неделю как сижу. Ничего им не рассказывал.
— Так. Теперь о чем будут спрашивать, все мне передавай. Понял?
— Ага. А ты мне. Ладно?
— Известное дело. Я уж тебя научу, что им лепить. Держись за меня.
Они еще долго шептались в темноте.
Спирин устроился на кровати основательно, как дома, и через минуту уже спал каменным сном. Горюнов же долго не мог заснуть. Его трясло, как в лихорадке; мысли скакали в голове, теснили друг друга; надежда боролась со страхом, иногда его вдруг охватывало отчаяние и острая, нестерпимая жалость к самому себе.
Он и сам не подозревал, как разбередил ему душу Коршунов.
На следующее утро, сразу после завтрака, Спирин был вызван на допрос.
Когда его ввели в кабинет, Коршунов был один. Он молча кивнул Спирину на стул. Тот сел. Коршунов равнодушным тоном задал ему обычные вопросы, касающиеся биографии, потом отодвинул в сторону бланк допроса и снова занялся своими делами: читал бумаги, делал пометки, говорил по телефону; к нему заходили сотрудники, шептались о чем-то, уходили. Спирин все сидел. Он терялся в догадках. Время шло, а допрос не продолжался. Коршунов как будто забыл о присутствии арестованного.
Наконец подошло время
Когда тот появился в камере, Горюнов, полный нетерпения и тревоги, бросился к нему.
— Ну, что говорили? Почему так долго?
— Ничего не говорили, — хмуро ответил Спирин, принимаясь за еду.
— Как так? Четыре часа там сидел и ничего не говорили?
— А вот так.
Не успел кончиться обед, как Спирина снова вызвали на допрос.
И опять повторилось то же самое: он сидел посреди кабинета, а Коршунов, задав два-три совершенно не относящихся к делу вопроса и записав ответы, снова занимался своими делами.
Спирин наконец не выдержал.
— Зачем вызывали? — резко спросил он. — Чего вам от меня надо?
Коршунов поднял голову, внимательно посмотрел на него и, не отвечая ни слова, снова углубился в бумаги.
В кабинет вошел Лобанов и прошептал Сергею на ухо:
— Был. Горюнов места себе не находит.
Сергей удовлетворенно кивнул головой.
Так прошло время до ужина, и Спирин был опять отправлен в тюрьму.
В камере ждал его Горюнов, необычайно взволнованный, полный тревоги и подозрений.
— Опять ничего не говорили, — холодно сообщил Спирин. — В молчанку играем.
— Врешь! — взорвался Горюнов. — Такого не бывает!
— А я тебе говорю: факт, — невозмутимо ответил Спирин. — Сам в толк не возьму, зачем им это надо.
— Врешь, врешь! — задыхаясь от злости, повторял Горюнов. — Меня продать хочешь?
— Дура! — презрительно усмехнулся Спирин.
Но только закончился ужин, как дверь камеры отворилась, и надзиратель громко объявил:
— Спирин! Срочно на допрос!
И когда за Спириным захлопнулась дверь, Горюнов наконец не выдержал. Он в исступлении начал быть кулаками в стену и хрипло закричал:
— Эй, кто там!.. Я тоже хочу на допрос!.. Я тоже кое-что знаю!..
Через десять минут в пустом кабинете Коршунова Горюнов уже давал Сергею показания. Он говорил торопливо, почувствовав вдруг небывалое облегчение, почти счастье оттого, что кончилась наконец эта мучительная, изматывающая борьба с самим собой. Горюнов уже забыл, что заставило его давать показания; ему казалось, что это он сам решился, сам выбрал путь для своего спасения.
Это был такой искренний, от самой души идущий взрыв настоящих человеческих чувств, что Сергей, поддаваясь какому-то новому, необычному порыву, понимая, что он делает сейчас именно то, что надо, что совершенно необходимо и для него самого и для этого парня, еще не совсем потерянного, еще только тронутого гнилым ветерком преступлений, встал, в волнении прошелся по комнате и очень просто, доверительно, как другу, сказал:
— А знаешь, Коля, теперь я тебе признаюсь: ведь этот гад Спирин действительно ничего не сказал. Мы все эти часы молчали, и все эти часы я надеялся только на тебя, на твою совесть.