Черная земляника: Рассказы
Шрифт:
И вновь я взглянула на своего брата, который мне братом не был; он тоже смотрел на меня, стоя посреди этого коровника, более просторного, чем церковь, и мы выпили по очереди теплое пенистое молоко из железной кружки, которую протянул нам скотник.
Однако поэт и юная наша спутница горели нетерпением вернуться — разными путями — к своим возлюбленным. Эти последние, быть может, именно в данную минуту изменяли им. По возвращении в Овальный салон нас приветствовала пара хиппи. Эти юноша и девушка от совместной жизни стали удивительно похожи
Наш хозяин — старый напудренный герцог — отдавал распоряжения служанке, и та, погружая большую ложку в широкую хрустальную чашу, осторожно разливала по рюмкам рубиновый напиток, составленный из крепких душистых ликеров и французского шампанского, с таинственными пряностями, клубникой и вишнями.
— Взгляните, это настоящий кубок страсти!
Но Жозиана насмешливо возразила:
— Нет, Ромюр, это всего лишь аквариум для карасей…
К счастью, хозяйка дома была глуха, а герцог, ее отец, мало интересовался нашей компанией.
Гостей ждал концерт, а перед ним — чтение Мемуара о местных нравах и обычаях. Но тот, кто должен был прочесть его нам — ученый-этнолог Лакюз, — отсутствовал. Что задержало его? Могучая, необузданная сила этого человека, умеряемая какой-то глубинной, зловещей мягкостью, неизменно порождала вокруг него смятение чувств. Но он любил двусмысленность. И вместо того, чтобы забыть его, мы думали о нем.
— Умнейший человек! — сказал кто-то.
— Ничего удивительного, — ведь это же дьявол во плоти! — возразил Ромюр.
Тут только я впервые заметила на лбу поэта пару бугорков, непреложно свидетельствующих о его энергии и, конечно, о богатом воображении. Но увидела я и другое: сквозь желтовато-бледную кожу юной Альберты пробился слабый румянец, а во взгляде ее загорелись красноватые огоньки. Это существо буквально зачаровало меня — не только своей внешностью, но и холодной, бесполой грацией.
Люстра, висевшая в центре овального потолка, среди лепных завитушек, легонько закачалась: потолок дрожал под чьими-то тяжелыми шагами там, на верхнем этаже.
— Кто же это ходит? — спросил герцог.
Мы тотчас получили ответ: дверь салона растворилась и явился Лакюз. Грузная, мощная его фигура странно противоречила абсолютно бесшумным, хотя и широким, движениям.
Он явно не хотел разговаривать и отказался читать вслух Мемуар.
— Это очень скучно! — заверил он нас.
Герцог не снизошел до возражений; он просто отменил обещанный концерт, предложив свою прогулочную коляску двум музыкантшам — арфистке и флейтистке, — которых мы видели только мельком.
— О, вы еще держите коляску с лошадьми! — восхитились они.
— Приятной поездки в обратную сторону! — бросил им Лакюз.
— Вы увлекаетесь, друг мой!..
Упрек этот принадлежал исследователю Рамье, кругленькому, подвижному молодому человеку в очках с черепаховой оправой, которые он то и дело водружал на свою кудрявую, барашковую шевелюру.
Полетта, возрастом старше нас, но все еще красивая красотою зрелости, смотрела на Лакюза с обожанием. Герцогиня осталась в салоне. Я вдруг заметила, что ее левое, дряблое и отвисшее, веко непроизвольно упало, тогда как правый глаз был по-прежнему открыт. Зрелище было жутковатое; мне стало не по себе, и я покинула всех этих людей, решив рассмотреть фамильные портреты на закруглявшейся мягко, без единого угла, стене салона. Предкам, верно, слегка дуло в спину зимой, когда за портретами гуляли холодные сквозняки.
Внезапно я услышала фразу, произнесенную моей кузиной Жальвеной, которая сидела на канапе, прильнув к своему любовнику:
— …к чему все время поминать смерть и жизнь после смерти?! Давайте наслаждаться нынешней жизнью!
— А кто-нибудь из вас верит в потустороннее? — спросил Лакюз, бросив на стол Мемуар, над которым взвилось облачко бурой пыли.
— Я — нет.
— А я — да!
— Не забудьте, что всякое утверждение содержит в себе отрицание.
— Мы превратимся в нечто другое.
— Это большой вопросительный знак, — сказала я. — Уравнение нового типа.
Вошла служанка, неся два блюда с лакомствами, солеными и сладкими. Лакюз неотрывно следил за ней. Она шла, соблазнительно покачивая бедрами; на ее полуобнаженной груди блестел маленький золотой крестик. Проходя мимо Лакюза, Марьетта чуть было не опрокинула стул. Она явно не осмеливалась глядеть на него. Он коротко усмехнулся и продолжал:
— Так что же для всех вас идея Бога?
— Изобретение человека, порожденное его страхом. Естественная потребность.
— Отец, о котором мы все мечтаем… — вздохнул лохматый студент, до сих пор ни разу не раскрывший рта.
— Пугало, которым с сотворения мира размахивают перед народами тираны.
Настала пауза.
— Некто бесконечно Милосердный, Безупречный… — провозгласил мой возлюбленный.
Слова его напомнили мне катехизис, но я знала, что он говорит искренне.
— Однако почему людям понадобилось есть его?
Этот вопрос Лакюза привел всех в крайнее изумление.
— Среди вас есть католики. А облатка — это ведь Бог, значит, вы едите, вы перевариваете его…
— Но это и есть главное стремление любви! — ответила Кристина.
— Да-да, и, притом самое сильное.
— И вечное. Во всех первобытных племенах люди едят плоть, пьют кровь и высасывают мозг своих мертвых сородичей или врагов (ибо мы любим также и врагов!), дабы перенять их лучшие качества. Этот факт был дурно истолкован колонизаторами и миссионерами. Которые поступали еще того лучше — съедали своего Бога.