Чернобыль
Шрифт:
Хотелось его руками разорвать. Как живого ненавистного человека, живого врага. Просто потрясающе его ненавидел. С таким чувством можно руками изорвать десять человек, наверно. Я стою перед ним и вижу - дымочек над ним поднимается, дрожит воздух, видно еще, как шлейф идет… Все это есть, и вот он рядом. За всю свою жизнь я такой ненависти не переживал.
У Паши было перепуганное лицо, хотя он явно не трус. Он стал спиной, чтобы у него на фоне оказался развал, и проговорил свой текст за одну минуту.
После этого мы сели в машину и уехали. Потом этот материал разрешила к показу цензура. И что вы думаете? Один наш высокий чиновник запретил. В семь часов началась "Актуальная
Он объясняет: уже после того, как цензура дала "добро" на все наши съемки, тот чиновник посмотрел по нашему внутреннему каналу и сказал: "Убрать вот это место. Нашему зрителю не нужны такие эмоциональные вещи". А там Паша всего-навсего сказал: вот теперь мы можем вам показать развал (я не помню точно - или "место взрыва"), но поскольку здесь еще небезопасно оставаться долгое время, то, пожалуйста, посмотрите, мол, и все. Что-то в этом роде. "Не надо", - сказал чиновник. Наши нервы берегли таким способом.
А потом этот сюжет появился в передаче ЦТ под другой фамилией. Того, кого не было на станции.
Я много раз ездил туда, снимал разных людей. Все, что я видел там, напоминало атомную войну, вернее - события после атомной войны. Мы работали там японскими камерами "Бетакам" фирмы "Сони". Я думаю, что фирма заплатила бы большие деньги, чтобы заполучить камеры обратно. Это была бы прекрасная реклама для "Сони". Даже в условиях мощной радиации камеры работали безотказно.
Но никому отдать эти камеры мы не можем. Они набрали радиацию и "звенят".
Хем Елизарович Салганик, руководитель творческого объединения документальных фильмов студии "Укртелефильм", один из авторов документального телефильма "Чернобыль: два цвета времени":
"Двадцатого мая мы уже были в бункере. Мы получили доступ к самому сердцу - к командному пункту, где решались все вопросы. Ни одна съемочная группа таких возможностей не имела. В бункере работал оперативный дежурный Валентин Мельник - воспитанник Чернобыльской АЭС. Мы с ним подружились. Интересно, что все питомцы Чернобыльской АЭС слетелись сюда, как только услыхали об аварии, - без всякого приказа. Оперативные дежурные работали сутками. Все сходилось к ним, все решения исходили от них. Поэтому мы знали - что сейчас происходит на станции самое важное. Первые дни нам говорили: "Есть нечто важное, но вы же туда не пойдете". Мы говорили: "Пойдем".
– "Ну идите. Сейчас готовится очень интересная операция: под четвертым блоком делается прожиг, и в эту дырку войдет человек и поставит первые приборы под реактор".
Мельник пожал плечами и говорит генералу Гольдину: "Дайте им БТР, они хотят туда ехать". Нас туда привезли. Мы снимали этот прожиг под четвертым реактором. В том помещении было нас четверо: наш осветитель и мы с режиссером Игорем Кобриным и оператором Юрой Бордаковым. И когда мы сняли этот прожиг, к нам уже было полное доверие. И нам уже говорили: "Хлопцы, снимите вот тут, вот тут, вот тут".
Там еще одна была сумасшедшая история, мы очень хотели ее снять. Дело в том, что на крыше куски графита вплавились в битум. И никакая техника не была в силах выдрать этот графит. Рвались траки даже у "Владимирца".
Возникла такая идея: ставится помост, на него водружается крупнокалиберный пулемет, и в 6 утра, когда еще можно контролировать ситуацию, когда людей еще нет, куски графита расстреливаются настильным огнем, превращаются в пыль. А после этого можно будет туда пустить какую-то машину, которая толкнет этого желтого западногерманского робота, который там застрял. Когда военные сказали: "Ребята, мы вам не гарантируем, что не расстреляем этого вашего робота" - то Юра Самойленко, наш герой, говорит: "Да черт с ним, с этим бездельником!" К сожалению, Правительственная комиссия, не найдя возможным обеспечить полную безопасность людей, запретила эту операцию. Ведь работа шла круглые сутки. Не было гарантии, что пуля не срикошетит. Мы в шесть утра там уже были, ждали этого фейерверка. Не получилось.
Мы там настолько стали своими людьми, что когда Мельник выходил покурить, он оставлял меня возле телефонов на КП. Я уже знал многих людей.
Однажды прибегает Игорь Кобрин и говорит: "Хем, нас не пускают".
– "Кто это? У нас же проход всюду!" - "Не пускают, говорят, там что-то закрыли". Я иду. Стоит часовой. А вид у меня очень солидный: седые усы, форма белая, как у всех. Я говорю внятно, чтобы он понял: "Генерал Кузнецов… - а потом дикой скороговоркой: - далразрешениесниматьгдемытолько…" Он говорит: "Товарищ генерал, я не знаю, там есть прапорщик". Я: "Где прапорщик?" Он берет телефон и звонит. Дает мне трубку. Я беру трубку и снова говорю: "Генерал Кузнецов… далразрешениеснимать гдемытолько…" Прапорщик говорит: "Извините, товарищ генерал. Дайте трубку караульному солдату". Я даю - и он нас пропускает. На войне как на войне - без хитрости не обойдешься.
А вообще - может быть, и грех так говорить - но это было прекрасное время! Я вспомнил войну, боевых товарищей. Я не хотел оттуда уезжать - такое было отношение друг к другу. И все занимались только делом. Три минуты проходило от изменения ситуации до выдачи рекомендаций и принятых решений.
Там была совершенно другая обстановка, другая система отношений - времен Отечественной войны или та знаменитая Курчатовская атмосфера, когда ты чувствовал плечо друга, когда все было по-настоящему… Там были очень мужественные, очень чистые люди. Многие добровольно приехали. И как им было обидно встречаться с проявлениями нашего железобетонного бюрократизма. В число пятидесяти человек, принятых в партию Припятским горкомом без прохождения кандидатского стажа, входило три дозразведчика. Тех, кто первым шел в неизвестность, на радиацию. И когда они приехали в свои города после лечения, привезли документы, что они члены партии, им сказали: "Что это такое? Как это без стажа? Да нет, пусть нам позвонят из Припяти". И один из них говорил мне с обидой: "Ну что, я буду звонить в Припятский горком, просить?" Были более обидные вещи: одного из подполковников представили к внеочередному званию. Когда он платил партвзносы, кто-то из чиновников посмотрел и говорит: "Ого, сколько денег ты заработал! А что - еще и кормили вас бесплатно? Да тебе еще и звание присваивают… Ну ничего, пока походишь в подполковниках".
И что возмущало этих ребят - когда они приезжали домой, их порою спрашивали: "Почему вы в Чернобыль уехали? Почему так долго там сидели? Деньги поехали зарабатывать?"
А кому-то из них чуть ли не прогулы поставили за это время. Когда фильм уже был сделан… началась наша дорога на Голгофу. В октябре 1986 года мы повезли фильм в Москву. Посмотрела сначала группа экспертов, несколько человек. Им фильм понравился, но они набросали 15 замечаний. Мы честно все исправили. Шли счастливые и довольные, как слоны, после этих замечаний. Потому что замечания были мелкие.