Черное танго
Шрифт:
Она замолчала. Леа тоже не проронила ни слова.
Наконец после долгого молчания Виктория Окампо продолжила разговор:
— У вас не создается впечатление, что здесь разыгрывается скверный спектакль? Генерал Йодль не напоминает вам худенького комика Лоурела, который, надевая каску, говорит своему толстому партнеру Харди: «Не мешай мне, я хочу носить эту каску по-своему»? Заметили ли вы, что это чисто мужской процесс? С тех пор, как я вылетела на борту «Дакоты» из Лондона, вы — первая женщина, которую я встречаю. На первый взгляд, женщинам незачем участвовать в подобных играх… Гитлеровский заговор
Они снова помолчали. Погруженные каждая в свои мысли, женщины не заметили, как в кафетерий вошла группа французских офицеров. Один из них приблизился к их столику и обратился к Леа:
— Вы мадемуазель Дельмас, не так ли?
— Да.
— Я лейтенант Лабаррер. Я здесь нахожусь с майором Тавернье.
— Франсуа здесь? — воскликнула она так громко, что тут же смутилась.
— Да, мадемуазель, он входит во французскую делегацию.
— Где он теперь?
— Он скоро должен подойти. Сделайте нам одолжение — присоединяйтесь к нам. Подождем его вместе.
Леа повернулась к Виктории Окампо, и та жестом показала, что ей следует принять приглашение. Женщины пожали друг другу руки, и Леа со счастливой улыбкой последовала за лейтенантом, который познакомил ее со своими спутниками. Молодые люди уселись за столик, и между ними завязался разговор.
Прерывая друг друга, они говорили обо всем — о премии, присужденной Ромену Гари за книгу «Европейское воспитание»; о Гонкуровской премии, которой удостоился Жан-Луи Бори за роман «Моя деревня под немцами»; о премии Ренодо, отметившей «Хутор Теотим» Анри Боско; о последнем фильме с участием Даниэль Даррье; о сорока граммах табачных изделий в месяц, на которые теперь могли рассчитывать женщины; об убийстве какого-то парижского издателя; о возобновлении светской жизни; об открывающихся повсюду кабаре с джазом, — словом, о самых разных вещах, кроме процесса. И Леа была им за это благодарна.
— Мы приглашены сегодня вечером к нашим английским друзьям по поводу дня рождения одного из них. Было бы замечательно, если бы вы пошли вместе с нами.
Леа с радостью приняла приглашение. Со времени приезда в Нюрнберг она жила в далеко не праздничной обстановке. Каждый вечер члены делегаций союзников шли через руины к себе в гостиницу или на частную квартиру в состоянии крайней подавленности от всего услышанного за день. В городе царила атмосфера ненависти и озлобления. Улицы патрулировались американскими военными полицейскими в белых касках, которые старались держаться нейтрально, но действовали решительно и грубо, если им не повиновались.
— А вот и майор Тавернье!
Леа вскочила, как ужаленная. Повторилось уже испытанное однажды волшебство: ее захлестнула волна счастья и непреодолимого желания прижаться к его груди и ни о чем больше не думать. Широко шагая, он приближался к ней со счастливой и победоносной улыбкой на лице.
Не обращая внимания на своих вскочивших с мест товарищей, он крепко обнял
— Наконец-то, красавица, ты мне попалась! Мне тебя очень недоставало. Я и не думал, что ты можешь быть так мне нужна… Дай-ка взглянуть на тебя… Даже в этой уродливой форме ты очаровательна!
Леа молчала, не желая нарушать блаженное состояние нежности, в которое погрузилась сразу же после появления Франсуа. «Не надо двигаться, пусть его тепло смешается с моим, пусть как можно дольше мы будем стоять, прижавшись друг к другу», — думала она. Он осторожно погладил рукой ее волосы, как гладят котенка или щенка. Такая ласка обезоруживала ее совершенно, и он это знал. Что же она не успела сказать ему в прошлый раз в минуту любовных откровений?.. Но тут негромкое покашливание вернуло их обоих к действительности.
— Господин майор…
— Да-да, Бернье, садитесь.
— Мы пригласили мадемуазель Дельмас в гости к англичанам.
— Прекрасно. Ты где остановилась?
— В мрачном и холодном здании, реквизированном для нужд Красного Креста. Мы там живем, как в пансионе благородных девиц. После девяти вечера нам запрещено выходить.
— Это мы уладим. Кто твой непосредственный начальник?
— Лорин Кеннеди.
— Лорин! Мы с ней давние друзья. Не знал, что она здесь. Буду рад с ней снова увидеться. Она очаровательная женщина, но с некоторыми заскоками. Ты ладишь с ней?
— Вполне. Правда, она раздражает меня постоянным восхвалением американцев. Для нее Соединенные Штаты — прямо-таки пуп земли; Европа — край дикарей, а Франция — вторая после Германии страна дегенератов. Меня это злит.
— И неудивительно! Ведь ты — шовинистка, — заявил, рассмеявшись, Тавернье.
До чего же приятно слышать человеческий смех! Леа подумала, что в Нюрнберге она еще ни разу не слышала, как кто-то смеется. Наверное, не она одна так подумала, так как окружающие смотрели на них одновременно осуждающе и удивленно.
— Похоже, наше поведение здесь не очень-то одобряют, — шепнула она ему на ухо.
— Увы! Ты права, дорогая. Порицать их за это нельзя. Однако жизнь продолжается, и нужно заново учиться жить, смеяться, веселиться и любить, — сказал он, взяв ее за руку.
Именно это и было нужно Леа — уйти подальше от мест, от которых веет смертью, укрыться под благодатными небесами среди людей, не знавших войны. Но это только мечта. Кто, в какой стране не знал войны? Никто, нигде.
Увидев Тавернье, Лорин бросилась ему навстречу с поспешностью, показавшейся Леа подозрительной. Уж не были ли они в прошлом любовниками? Но нет! Судя по тому, как они обнялись, это было скорее похоже на старую дружбу двух товарищей по колледжу или по казарме. Однако эта внезапно проснувшаяся ревность ее насторожила. Неужели она была влюблена в Франсуа сильнее, чем думала? Леа знала, что любит его, но инстинкт подсказывал ей, что ему не следует полностью доверяться, что этот человек может дать ей и самое лучшее в ее жизни, и одновременно самое худшее. Вот этого худшего она никак не желала. Поэтому и ее отношение к нему было двойственным: в какие-то моменты — полное подчинение его воле, а вслед за этим — сдержанность, почти холодность, что при каждой встрече сбивало Тавернье с толку.