Черняховского, 4-А
Шрифт:
Вывески из Юриного окна не видно, а я так привык к ней.
12 августа.
Всё то же: дождь и никакого Эльбруса. Вчера папа принёс мне новые книги. Читаю, а в перерыве мы с Юрой ходили в столовую и потом в номере пили чай с сухими бутербродами из буфета. Наелся, но спать не захотелось.
13 августа.
То же самое. Читаю, играю сам с собой в шашко-каштано-вышибалку. Это я такую игру придумал:
14 августа.
Папин друг уехал. Я снова с папой в номере. Читаю, играю, лёжа на ковре. Опять в окне: «Здесь товар не продаётся…»
Говорят, завтра обязательно поедем к Эльбрусу. Где он? Может, его никогда и не было?..
Больше Саня ничего не записал. Но хватит и этого. Грибоедов тоже прославился всего одним произведением. И не только он.
Что произошло с Санькой дальше, вы сейчас узнаете из рассказа от его же имени, но уже в моем собственном изложении.
РАССКАЗ САНИ (продолжение)
Мы съездили к Эльбрусу, и там было точно так, как рассказывал в поезде папа: заехали к дяде Ибрагиму, тот первым делом воскликнул «оляги-биляги» и потом ещё много раз повторял, пока ехали на «газике» с передними ведущими колесами к нарзанной поляне, где уже варилась шурпА, жарились шашлыки и в кувшинах был айран, это такое кислое молоко, на пиво немного похоже, от него, говорят, сразу молодеешь или пьянеешь. Мне молодеть пока не надо, но я тоже пил и опьянел немного. А может, от воздуха. По дороге туда мы останавливались в нескольких местах, и в одном меня посадили на лошадь, она была слишком широкая для меня, я с неё скатывался, как с ледяной горки, и чуть не скатился в пропасть. Это я преувеличиваю, но пропасть была совсем рядом. Ещё мы побывали на Голубых озёрах. Здесь во время войны погиб Азрет Будаев, тот самый, благодаря стихам которого папа и Юра подружились с Отаром, Кайсыном, Амирханом, Сафаром… Я, помню, сказал что-то вроде того, что вот как получается: человек уже мёртвый, а «дружит» живых, и Кайсын Кулиев, он тут самый известный поэт, хлопнул меня по плечу и воскликнул, что обязательно, оляги-биляги, положит на стихи то, что я сказал, и пришлёт мне половину гонорара. Но я не поверил, потому что Юра тоже обещал за рассказы, однако пока я не получил ни сантима, как сказали бы французы.
А сейчас уже несколько дней мы опять торчим в Нальчике, папа и Юра почти всё время куда-то ходят и ездят, я читаю, играю в каштано-вышибалку и глазею в окно сами знаете на какую вывеску.
Сегодня всё точно так и было. Потом, как всегда, стало смеркаться, зарядил дождь, я захотел есть и отправился в буфет. В кармане у меня был рубль с чем-то. Прокатился по перилам, пока никто не видел, немного на одной ноге поскакал: все говорят, надо больше двигаться. А в буфете взял сосиски, кефир и две конфеты. Только когда полез в карман, денег не было.
— Ой, наверно, по дороге потерял, — сказал я буфетчице и пошел искать.
Осмотрел всю лестницу — тридцать восемь ступенек, нашел три окурка и одну пуговицу, но денег не было. Я пошел в номер к Юре — там заперто. Вернулся к себе, искал
Проснулся оттого, что кто-то трогал меня за плечо. Сначала решил, это сон: надо мной наклонился огромный усатый мужчина в черкеске, папахе, вроде даже в бурке — я со страха не разглядел, но кинжал у него на поясе был, это точно.
— Что, кунАк? — спросил мужчина. Он выпрямился и почти упёрся папахой в потолок.
— Ничего, — сказал я.
— Не болен?
— Не болен.
— А чего такой сердитый?
— Ничего. Я деньги потерял.
— Много?
— Больше рубля.
— Да-а, — сказал мужчина. — Это плохо. А где отец?
— По делам уехал. Со своим другом.
— Что ж тебя не взяли?
— Я не хотел. Я уже всё это знаю…
Мы ещё поговорили в таком духе, он спросил, как меня зовут и что я тут видел.
— В кино был, — сказал я. — И в гостях. И под Эльбрусом.
— А в Чегеме, спорим, не был? И в Баксане тоже?
— Нет.
— А в Шалушке? В Долинске?
Да чего он пристал? — подумал я и отвернулся. Кричит, как будто я виноват.
— Вот что, кунак! — опять крикнул он. — Собирайся. Вперёд без страха и сомнений!
— Как? — не понял я.
— Вах, какой непонятливый. — И он положил руку на кинжал, честное слово. — Со мной пойдешь!
Я вспомнил книжки, где похищают детей, а потом требуют огромный выкуп. Такое и сейчас бывает, я слышал. Но у моих родителей нет таких денег — они мне даже велосипед купить никак не могут. И телевизор тоже. Который недавно изобрели, он уже есть кое у кого: маленький и с линзой перед экраном…
Я подумал об этом, а сам машинально начал одеваться: куртку надел, шапку.
— А ботинки? — услыхал я. — В тапочках в горы пойдёшь? Соскользнёшь в ущелье, потом доставай тебя!
— Я… я никуда не пойду! — сказал я.
— Не пойдёшь? — крикнул мужчина. — Тогда я…
…Но, прежде чем я по-настоящему испугался, он улыбнулся, широко-широко, во всю папаху, и сказал нормальным голосом:
— Очень прошу, пожалуйста, Саня, пойдём со мной, не пожалеешь. Дело одно есть. От имени и по поручению. Я жду…
Он вышел за дверь, а я завязал ботинки, и мне страшно захотелось узнать, какое у него ко мне дело.
Когда мы шли по коридору мимо столика дежурной, та воскликнула:
— Шахмурза Сафар-Алиевич! Сколько лет, сколько зим! Давно приехали?
— Только вчера. Напелись и наплясались… И скажите, пожалуйста, этому молодому джигиту, что я не разбойник с большой дороги, а тоже немножко джигит, и даже с его отцом знаком. А то он…
— Ничего не испугался, — сказал я. — Просто настроения не было.
— А теперь появилось, верно? Тогда вперёд без страха и сомнений!..
Сначала мы как следует поели, а потом Шахмурза повёл меня на концерт своего ансамбля песни и пляски, и я сидел в первом ряду, как первый секретарь райкома. Когда вернулись в гостиницу, дежурная сказала, что звонил мой папа и говорил: сегодня они заночуют в Лескене. Она ему сообщила, с кем я ушёл, и папа был очень рад и просил передать Шахмурзе, что, если завтра тот со мной случайно окажется в Верхнем Чегеме, мы все там встретимся, потому что они с Юрой приедут туда.