Черные лебеди
Шрифт:
Она мельком глянула на него, кивнула и снова склонилась к тарелке. Тогда она питалась в основном супом с фрикадельками, но выбирала из него одни фрикадельки – иначе растолстеешь. Она так боялась съесть лишнее, что вечно ходила полуголодная – ощущение, к которому в конце концов привыкаешь, особенно когда воодушевляешься мыслью, что лучше ходить голодной, чем с тяжестью в переполненном желудке. Впрочем, она не отличалась склонностью к полноте, чего нельзя было сказать о Пламене. Ему было едва за тридцать, а вес его, пожалуй, втрое превышал число лет, но при его высоком росте это не бросалось в глаза. У него было смуглое, приятное, серьезное лицо; эту серьезность ему в какой-то мере придавали
– Я вас видел позавчера в «Кармен», – проронил он все-таки между первым и вторым. – Мне понравилось.
На второе в этот день была телятина с картошкой, и Виолетта могла остаться совсем голодной, поскольку принципиально не ела картошку, а что до мяса, то много ли мяса дают в столовой.
«Мне понравилось». Он не уточнил, что именно ему понравилось – опера или ее танец. Не счел нужным представиться, промах с его стороны не такой уж большой. В этом городе люди, даже незнакомые, знали друг о друге, кто они и что они, и она тоже знала, что человек, сидевший за ее столом, какая-то шишка в горсовете.
– Очень приятно, – еле слышно проговорила она, отделяя два кусочка мяса от горки картофеля.
Этими фразами и ограничился весь их разговор. Ограничился бы, если б не случилось так, что они одновременно вышли из столовой, и если б уже на улице Пламен не посмотрел на часы и не предложил:
– Еще целых полчаса… У вас есть немного времени? Мы могли бы вместе выпить кофе.
Оказалось, что у нее тоже есть немного свободного времени, и, таким образом, они зашли в «Алый мак» и выпили этот самый кофе, и за все это время не произошло ничего особенного, и они обменялись лишь несколькими короткими репликами, и ни в одной из них не содержалось ничего, что заслуживало бы запоминания и занесения в анналы истории, хотя Виолетта и по сей день помнила их все до единой. Да и нет ничего удивительного в том, что она их помнила. Их было не так уж много, чтобы перепутать или забыть, и все они были вроде тех слов, с которыми он вдруг обратился к ней:
– Накиньте что-нибудь на плечи. Здесь прохладно.
Было не прохладно, а прямо-таки холодно, потому что холода той осенью начались рано, не считаясь с тем, что включать отопление было еще не положено. Однако она отрицательно покачала головой и не захотела ничего накинуть, главным образом потому, что пальто у нее было весьма потертое. Это темно-синее пальто она купила после памятного повышения в ранг солистки, но с того дня прошло немало времени, целых пять лет, и пальто порядком поизносилось: хорошо еще, что оно темно-синее и на улице незаметно, какое оно потертое, но здесь, в помещении, этого не скроешь, и она предпочитала сидеть в одних джинсах и свитере. Конечно, свитер и джинсы не слишком шикарный туалет, но все-таки это модно, и то, что они слегка поношенные, тоже модно.
Вообще за эти полчаса не случилось ничего особенного, кроме того, что началась их дружба, в которой тоже не было ничего особенного и которая возникла так незаметно и естественно, словно они были давным-давно знакомы и давно хотели подружиться, но откладывали, потому что их что-то отвлекало, а они и так знали, что эта дружба им на роду написана и никуда от них не уйдет.
И она началась, эта дружба, совершенно естественная и абсолютно непонятная. Естественная, потому что они словно век были знакомы и только ждали своего часа, и непонятная, потому что и внешне, и во всех других отношениях они казались союзом антиподов. Ее лично это обстоятельство ничуть не смущало, искусство научило ее, что многое бывает связано законами не гармонии, а контраста, но, по крайней мере,
– Эй, толстяк, смотри не поломай свою девчонку…
Худенькая, рядом со своим рослым кавалером она выглядела совсем хрупкой, словно девочка, которую папа ведет в первый день в школу. Можно было бы сказать, что папа вполне добродушно относится к усмешкам и остротам окружающих, если бы он их замечал, но он и не замечал их, довольный тем, что ведет свою девочку.
«Накиньте что-нибудь на плечи. Здесь прохладно».
Ей всегда было холодно, даже летом, потому что лето она проводила в мрачной отцовской квартире. «Это оттого, что у тебя нет никаких запасов жира, – говорила Мими. – Ты все-таки перебарщиваешь с этими диетами». Ей всегда было холодно, особенно в этом городе и особенно в начале того сезона, не предвещавшего ничего, кроме холода, снега и маленьких ролей.
И, может, потому, что ей было холодно, получилось так, что в первый же вечер они добрались до его холостяцкого жилья и она согласилась зайти, как будто речь шла о чем-то, над чем не стоило и раздумывать. Он, однако, отнесся к этому событию гораздо серьезнее, и, прежде чем проникнуть в его комнату, они должны были принять всякие меры предосторожности, чтобы не разбудить хозяйку, хотя Виолетта не видела ничего страшного в том, что они ее разбудят: как проснется, так и уснет, но мужчины – народ трусливый, и Пламен, вероятно, не столько заботился о сне хозяйки, сколько о своей репутации, или об ее репутации, или о репутации их обоих. Провинция, знаете ли, не София, тут людей хлебом не корми – дай языком почесать.
Провинция действительно не София, и здесь все становится известно часто раньше, чем это произошло, а иной раз и вовсе не происходило. И через несколько дней они постепенно бросили свою конспирацию, хотя специально об этом не договаривались, как и обо всем остальном, и зажили так, словно уже расписались в загсе или распишутся завтра, к великому огорчению городских сплетников. Какой толк раскрывать секреты чьей-то личной жизни, когда они уже ни для кого не секрет?
Виолетта не задумывалась о том, как сложатся дальше их отношения. Она вообще ни о чем не думала, не говорила себе: вот прекрасный случай завести любовника, как Мими и все остальные, не возникало у нее никаких соображений вроде того, что пора перестать платить налог за бездетность, – она сошлась с Пламеном, словно это было дело совершенно естественное и давно решенное и нечего тут обсуждать.
Она не воспылала любовью к этому рослому парню, полному и немногословному. К сонливому Пламену, боявшемуся разбудить хозяйку. Ему самому, впрочем, опасность быть разбуженным абсолютно не грозила. Даже в минуты близости он сохранял сонную невозмутимость. Но это не раздражало ее. Ничто в нем не раздражало ее, даже его бесконечное молчание. Незаметно она привыкла заполнять его молчание своей болтовней, она, известная в городе своей необщительностью. Она говорила о своей работе: и о неуспехах, и о робких надеждах. Однажды даже пустилась рассказывать подробности об отношениях между балеринами.
– Ну вот, и сплетничать начала…
– Давно пора… – пробормотал Пламен. – Почему?
– Я уж было решил, что эта профессия не для тебя. Для людей твоей профессии ведь без соперничества и склок жизни нет.
– Спасибо.
– Я это говорю не в упрек, а просто констатирую факт.
Он вообще был не из тех, кто любит упрекать, и если уж решался нарушить молчание, то ограничивался вроде бы констатацией фактов, но, несмотря на безучастный тон, это звучало порой упреком.