Шрифт:
Предисловие автора
Бессонная память воскрешает мимолётную сцену. Меня снаряжают перед отправкой в лесную школу. Я стою перед столом, на котором папа укладывает в стопку мои вещи. Папа разворачивает зимнюю кофту и на оборотной стороне воротника пишет карандашом своим крупным красивым почерком:
Школа-интернат находится в подмосковных Сокольниках. Канун Нового, тысяча девятьсот первого года. Предстоит провести здесь полгода, последние зиму и весну детства. Я ужасно огорчён отъездом моего отца. Я остался в незнакомой школе один. Папа бросил меня на произвол судьбы.
В июне начнётся война. К ней готовились, ждали её, но война грянула неожиданно. Никто ни о чём не подозревал. Будущее, голодный желтоглазый хищник, затаилось в непроглядной чаще времён, оскаленное, дожидалось
Я взялся за эти заметки с намерением рассказать о недуге, первые симптомы которого появились в 8, в 9 лет, когда, лёжа в Филатовской детской больнице, в дифтерийном изоляторе, я сочинял стихи, придумывал нечто вроде пьесы. Смутное предчувствие осложнения литературной болезни неисцелимого одиночества, коему обреку себя на годы и десятилетия, настигло меня уже тогда.
Писатель должен быть одинок, много позже я постиг эту аксиому творчества. И ещё одно. Лишь со временем, с трудом, стало очевидным, что литература есть открытие самого себя.
Эта книга содержит три сочинения – роман, повесть и некий историко-документальный очерк. Все три части этой трилогии связывает общая тема, – война. Нелишне будет напомнить о персонаже, чье имя стоит на обложке. Выходец из не существующей более страны, родился, как Онегин, на брегах Невы. Вырос в Москве. Иудей, пишущий по-русски. Писателем, с советской точки зрения, никогда не был, иначе говоря, не состоял членом Союза Писателей. В этом не следует видеть особую заслугу, учитывая только что изложенные воззрения сочинителя на смысл и суть своего ремесла. Другой, не менее скандальный вопрос – каким образом автор, никогда не бывавший на фронте, не нюхавший пороху, позволяет себе трактовать о войне. Мне остаётся лишь сослаться на немалый труд, вложенный в эти границы. О результатах судить тому, кто наберётся терпения прочесть книгу.
Б. Хазанов
Мюнхен, июль 2019
Десять праведников в Содоме
История одного заговора
Игра в рулетку
Некоторые ключевые моменты истории заставляют поверить, что миром правит случай. Столяр-краснодеревщик Георг Эльзер трудился много ночей в подвале мюнхенского пивного зала «Бюргерброй», замуровывая в основание столба, подпирающего потолок рядом с трибуной, весьма совершенную, собственного изготовления бомбу замедленного действия с двумя часовыми механизмами. Адская машина детонировала 8 ноября 1939 года, в годовщину неудавшегося путча 1923 г., в десятом часу вечера, когда в переполненном зале, внизу и на балконах, сидело три тысячи «старых борцов». Было известно, что вождь говорит как минимум полтора часа. К полуночи он должен был вылететь в Берлин. Но прогноз погоды был неблагоприятен. Адъютант связался по телефону с вокзалом, к уходящему в половине десятого берлинскому поезду был подцеплен салон-вагон фюрера. Речь в пивной пришлось сократить и начать на полчаса раньше. В восемь часов грянул Баденвейлерский марш, загремели сапоги, в зал с помпой было внесено «кровавое знамя». Гитлер взошёл на трибуну – и успел покинуть пивную за восемь минут до взрыва.
Если бы не счастливая – следовало бы сказать: несчастливая – случайность, вместе с обвалившимся потолком, с разнесённой в щепы трибуной взрыв, уничтожив оратора, угробил бы и его режим. Только что начатая война была бы прекращена. Германия не напала бы на Советский Союз, не была бы разрушена и расчленена, не было бы Восточного блока, холодной войны и так далее.
Если бы, говорит Паскаль, нос Клеопатры был чуть короче, история Рима была бы иной. Можно нанизывать сколько угодно таких «если бы». Стрелочник (если предположить существование подобного метаисторического персонажа) по недоразумению или капризу перевёл стрелку не в ту сторону, и поезд свернул на другой путь. Что такое случай? То, чего по всем статьям не должно было случиться. И что, тем не менее, случилось. Что было бы, если бы 20 июля 1944 года в Волчьей норе, ставке фюрера в Восточной Пруссии, судьба не спасла нацистского главаря, если бы он, наконец, испустил дух, вместо того, чтобы отделаться мелкими повреждениями? Осуществилась бы надежда заговорщиков отвести катастрофу, предотвратить оккупацию, сохранить суверенность страны? Нет, конечно: судьба Германии была решена. Но война закончилась бы на десять месяцев раньше. Убитые не были бы убиты, не погибли бы города, вся послевоенная история выглядела бы немного иначе.
Сопротивление
О партии Гитлера нельзя было сказать (как о партии большевиков в России накануне октябрьского переворота), что в марте 1933 года она представляла собой незначительную кучку фанатиков, и всё же на выборах ей не удалось собрать большинство голосов. Семь миллионов избирателей голосовало за социал-демократов, шесть миллионов за католическую партию центра и мелкие демократические партии, пять миллионов за коммунистов. То, что национал-социализм и в первые месяцы, и в последующие 12 лет «тысячелетнего рейха» встречал более или менее активное сопротивление, неудивительно: несмотря на симпатии самых разных слоёв населения, у него оставалось немало противников. И всё же это сопротивление, от глухой оппозиции до покушений на жизнь диктатора, достойно удивления, ибо оно существовало в условиях режима, казалось бы, подавившего в зародыше всякую попытку сопротивляться. Тот, кто по опыту жизни знает, что такое тоталитарное государство, знает, что значит перечить этому государству. Два фактора – между которыми, впрочем, трудно провести границу – обеспечивают его монолитность: страх и энтузиазм. Страх перед вездесущей тайной полицией и восторг перед сапогами вождя.
Заговор 20 июля, которому теперь уже более полустолетия, не был единственной попыткой радикально изменить положение вещей. Он был не единственным примером внутреннего сопротивления нацизму. Вскоре после капитуляции писатель Ганс Фаллада раскопал в архиве гестапо дело берлинского рабочего Отто Квангеля и его жены: оба рассылали наугад почтовые открытки-воззвания против Гитлера и войны; случай, послуживший основой известного романа «Каждый умирает в одиночку». О мюнхенской студенческой группе «Белая роза», о расправе с её участниками стало известно тоже в первые послевоенные годы. О многих других – опять-таки в самых разных слоях населения – узнали лишь в самое последнее время.
При всём том, однако, Двадцатое июля не имело себе равных по масштабам подготовки и разветвлённости. В заговоре участвовали люди разного состояния, мировоззрения, происхождения: юристы, теологи, священники, дипломаты, генералы; консерваторы, националисты, либералы, социал-демократы; выходцы из среднего класса и знать. То, что их объединяло, было важнее политических расхождений и выше сословных амбиций. Некоторые из них пережили в юности увлечение национал-социализмом. Другие не принимали его никогда. Среди многочисленных участников комплота не оказалось ни одного осведомителя – случай неслыханный в государстве и обществе этого типа. Люди 20 июля хорошо знали, что их ждёт в случае неудачи. Накануне решающего дня многих не оставляло предчувствие поражения. Хотя Германия вела уже оборонительные бои, агрессивная мощь рейха была далеко ещё не сломлена. Заговорщики знали, что они будут заклеймены как изменники родины. Но, как сказал Клаус Штауфенберг, «не выступив, мы предадим нашу совесть».
3. Не убий
Истоки заговора восходят к середине тридцатых годов. Время, наименее благоприятное для успеха: режим шагал от триумфа к триумфу. Мистическая вера в фюрера стала, чуть ли не всенародной. За несколько лет до нападения на Польшу и начала Второй мировой войны оппозиция выработала планы будущего устройства Германии. Но похоронить нацизм могли только военные. Это означало нарушить присягу; не каждый мог через это переступить. Традиция запрещала прусскому и немецкому офицеру вмешиваться в политику. Его первой и второй заповедью были верность и повиновение. Государственными делами пусть занимаются другие; долг солдата – защищать отечество. Противоречие усугубилось с развитием событий: если страна воюет, как может он нанести ей удар в спину?
Другую этическую проблему представляло тираноубийство. Было ясно – или становилось всё ясней, – что до тех пор, пока фюрер жив или по крайней мере не обезврежен, изменить существующий строй невозможно. Убийство же, вдобавок почти неизбежно сопряжённое с гибелью других, противоречило христианским убеждениям многих участников заговора, не исключая самых видных, например, таких, как граф Мольтке. С другой стороны, начавшаяся война чрезвычайно затруднила доступ к окружению диктатора. Гитлер уже не выступал публично. Большую часть времени он проводил не в Берлине, а в надёжно защищённых убежищах, вдали и от уязвимого для авиации тыла, и от фронта. Пробиться туда мог лишь заслуженный и проверенный офицер высокого ранга. Как мы знаем, такой человек нашёлся.