Черные тени красного Петрограда
Шрифт:
Рождённые метелями революционные беспорядки в Петрограде достигли опасного размаха к 25 февраля. Нерешительное военное командование наконец осознало, что надо усилить охрану мест заключения, вокруг которых волновался и шумел океан взбудораженной толпы. Почему-то в ней, в толпе, царствовало убеждение: тюрьмы столицы полны политическими заключёнными, узниками вдруг ставшего ненавистным режима. И ещё были убеждены: на крышах всех домов, и в особенности учреждений власти, расставлены тысячи пулемётов; царские сатрапы вот-вот начнут палить из них в народ. Всем было страшно и весело; хотелось куда-нибудь идти на приступ, кого-нибудь спасать, что-нибудь рушить.
В 1925 году в журнале «На посту» были опубликованы мемуары Ф. Куликова,
«25-го посты были значительно усилены; 26-го прибыл эскадрон кавалерии, 2 пулемёта и батальон Волынского полка».
Власть, того не ведая, вкладывала голову в пасть зверя. Именно в казармах Волынского полка всего через каких-то 15-17 часов произойдёт то, что сделает революцию необратимой: солдаты убьют офицеров, возьмут винтовки с патронами и, нацепив красные банты и ленты, выйдут на улицы города. За волынцами ранним утром 27-го последуют нижние чины других полков и частей гарнизона. Вполне возможно, что среди первых ночных бунтарей будут те самые солдатики, переминавшиеся с ноги на ногу во дворе «допра». Но и 26-го днём солдатская охрана уже была ненадёжна. Она толпилась растерянно во дворе и в коридорах. Уйти? Не уйти? Командиры раскисли совершенно. Улица шумела; нарастал гул в камерах…
К 12-ти часам стало заметно, что караулы начинают таять; забрав винтовки, солдаты кучками уходили к себе в казармы (до вооружённого бунта осталось часов семь. – А, И.-Г.). К часу ночи ушла и кавалерия…
«Утром 27-го бунт начался и стремительно разросся; по городу – стрельба; в дикой неразберихе – неожиданный приказ надзирателям и штатной охране: всем взять винтовки и построиться во дворе…
Там в это время оставалось не более как человек 15 Волынского полка при одном офицере, и помощник начальника Дома Николаев. За воротами и по Шпалерной шла перестрелка… Солдат увели защищать парадную дверь… Волынцы стреляли по своим однополчанам. Было двое убитых и один раненый…
– Повесят нас всех! – крикнул мне Николаев.
– Пусть повесят, – отвечал я, – но стрелять не будем.
Не прошло и десяти минут, как нас увели внутрь здания. Большинство надзирателей сейчас же бросилось бежать через проход к окружному суду; в проходе они побросали винтовки, револьверы и скрылись. Осталось несколько человек надзирателей из тех, что не боялись заключённых. Через несколько минут грузовик-мотор стал напирать на ворота. Толпа осаждавших гудела в нетерпении; Дом отвечал ей из окна каждой камеры. Гудки автомобиля смешались с выстрелами и рёвом тысяч голосов, но прочны ворота ДПЗ. Лишь после трёх раз под дружным напором толпы они распахнулись. Под арку было брошено несколько ручных гранат…
Твердыня самодержавия пала в несколько минут. Двери камер тут же были распахнуты; в водоворотах коридоров и двора закружились: ничего не понимающий Носарь, несколько радостно-перепуганных сидельцев-революционеров и сотни, сотни бандитов, насильников, профессиональных воров, убийц, жуликов всех мастей. Началась расправа.
Бросились искать начальника ДПЗ, но он ещё с утра успел скрыться… Уголовники тотчас же бросились в цейхгауз к несгораемому ящику; начался грабёж. Сводили счёты с надзирателями, некоторых побили. А ночью были подожжены архив, канцелярия цейхгауза, прогулочный двор. Рядом пылал другой костёр: горел окружной суд и судебная палата. Почти четыре дня зарево освещало улицы столицы».
Знаменитый адвокат Н. П. Карабчевский, живший неподалёку от окружного суда, на Знаменской (ныне улица Восстания), в своих воспоминаниях добавляет: «Сжигались судебный и прокурорский архивы. С опасностью для жизни бывшие в здании суда адвокаты спасали ценные портреты наших старейшин, украшавшие комнату совета присяжных поверенных». Эти куски материи, покрытые красками, казались им ценными; судебные дела и картотеки, заключающие в себе информацию о преступном мире огромного Петербургского судебного округа, не спасал никто. Можно представить, с каким песенным чувством смотрели ошарашенные свободой преступники на дым и пламень, в котором бесследно исчезали следы их злодеяний.
На каждом углу – Бастилия
«Власти, войско, полиция, – продолжает Карабчевский, – всё, что призвано охранять существующий порядок, сдало страшно быстро». Другой очевидец и участник событий, либерал, депутат Государственной думы князь С. П. Мансырев, показывает на примере, как именно «сдало». «В вестибюле дворца (Таврического, где помещался балаган революционной власти, Временный комитет думы. – А. И.-Г.) уже часов в 10 вечера появился какой-то седовласый тип, на костылях, одетый в мундир поручика; он с помощью нескольких солдат привёл человек 30 обезоруженных, но в форме жандармских и полицейских чиновников… Ни один вопрос: за что, при каких обстоятельствах были схвачены злополучные, задан не был; куда вести их – тоже никто не знал. Но толпа поняла по-своему: набросилась на приведённых и стала их неистово избивать кулаками и прикладами, так, что некоторые из „врагов народа“ здесь же повалились замертво, а других вытолкали за дверь и куда-то действительно повели – судьба их осталась неизвестной». По всему городу с людьми в жандармских и полицейских мундирах происходило одно и то же: их избивали и убивали; городовых топили в прорубях. За что городовых-то? Логически объяснить невозможно: какой-то яростный выплеск преступного инстинкта, бессмысленной ненависти к живому символу правопорядка.
И вот интересно: полицейские почти нигде не оказывали сопротивления; как надзиратели «допра», они бежали, пытались скрыться чёрными ходами, срывая погоны и бросая оружие. Лишь в двух местах случилось обратное. На чердаке дома по Невскому проспекту, напротив Троицкой улицы (ныне улица Рубинштейна; по причуде истории именно с этого чердака через 80 лет произвёл свои снайперские выстрелы убийца вице-губернатора Михаила Маневича), группа городовых, забаррикадировавшись, отстреливалась от наседавшей вооружённой толпы. На Шпалерной, в доме, расположенном прямо напротив Таврического дворца, где, захлёстываемая волнами беспорядочно набегающих, взбудораженных толп, барахталась безвластная власть, 14 полицейских засели на верхнем этаже, пытались вести огонь из двух пулемётов. Их схватили, сволокли вниз и тут же в переулке расстреляли.
Про тех полицейских, которым повезло, кого не утопили в ледяной Фонтанке, не тюкнули из винтовки в подворотне, кому довелось быть «арестованными» и доставленными в Таврический дворец или кто сам прибежал туда, спасаясь от анархии, вспоминает В. В. Шульгин: «Жалкие эти городовые, сил нет на них смотреть. В штатском, переодетые, испуганные, приниженные, похожие на мелких лавочников, которых обидели, стоят громадной очередью, которая из дверей выходит во внутренний двор Думы и там закручивается… Они ждут очереди быть арестованными».
Революция, которую её бестолковые апологеты нарекли «бескровной», сопровождалась систематическим и повсеместным истреблением и разгромом всего, что напоминало о законе и общественном порядке. Громили полицейские участки, громили Министерство внутренних дел, Градоначальство, Департамент полиции, Охранное и Сыскное отделение, Музей вещественных доказательств и картотеки. Открыли камеры всех тюрем. Двойник огромного факела на Литейном, столб пламени и дыма взвился над старой, уже недействующей городской тюрьмой – Литовским замком, что на Офицерской улице (ныне улица Декабристов), угол Крюкова канала.