Черный Баламут. Трилогия
Шрифт:
По ту сторону двери сбивчиво загомонили слуги, и брахман приготовился к явлению заботливого внука. Дверь и впрямь скоро отворилась, но вместо внука в покоях объявилась странная гостья, полностью закутанная в темное покрывало — лишь глаза влажно поблескивали из-за кисейной вуали.
«Морена?» — спросил сам себя старик и усмехнулся через силу. Смерть не входит, предварительно согласовав свой приход со слугами у дверей. Она не скрывает лица под вуалью и накидкой, да и одежды Морены красные, а накидка гостьи густо-синяя с каймой по подолу… Зато взгляд, пожалуй, сходен.
— Я приветствую тебя, царица, — озноб мешал говорить, и голос дряхлого советника надтреснуто дребезжал. — Ты можешь раздеться: в этой жаре зябну один я…
Накидка, шурша, сползла на пол, и Сатьявати присела рядом с ложем на маленькую скамеечку для ног.
— Идя сюда, я не знала, с чего начать, — женщина поправила на старце ворох шкур, и брахман благодарно улыбнулся в ответ. — Скрыть лицо гораздо проще, чем открыть душу. Ты согласен со мной, старик?
— Это лишнее, царица. Душа не двери: если часто открывать, сквозняки продувают тебя насквозь.
— И все-таки я рискну. Я не люблю тебя, а ты не любишь меня — поэтому мы можем быть откровенны.
— Ты говоришь глупости, царица. Я далек от любви или нелюбви…
— Хорошо. Тогда скажу по-другому: ты всегда считал меня шудрой-чернавкой, загубившей твоего раджу, только от большого ума помалкивал, в отличие от того глупца, который закололся сегодня утром. Я же видела это и тоже молчала. Поэтому перейдем к делу. Говорят, и ты был молод, мудрый брахман?
— Это неправда, царица. Не верь досужим сплетням.
— Тогда сплетни и то, что в молодости некий знакомый нам обоим брахман был капаликой перехожим, бродячим шиваитом-ортодоксом? Что он бродил по земле с посохом-трезубцем, умащаясь пеплом от сожжения трупов и нося в котомке чашу-череп? Что на бдениях во славу Трехглазого этот капалика прославился знанием тайных обрядов, и свитская нежить Разрушителя плясала с ним в одном хороводе?
— Мало ли о чем болтают люди, царица? Особенно если они не понимают смысла собственных речей…
— Хорошо. Допустим. Тогда не мог бы ты, знаток смысла, поинтересоваться у того капалики: каким образом можно вызвать Веталу-Живца, духа жизни-в-смерти?!
Пожалуй, брахман-советник мог быть благодарен женщине за этот вопрос: впервые за много лет ему стало жарко, и капельки пота покрыли бледный лоб.
— Уходи, царица. И не слушай сплетников. Твой сын мертв, завтра царевича ждет погребальный костер и ласка Семипламенного Агни, очищающего все, к чему бы он ни прикоснулся. Не тревожь родного праха…
— Ты разочаровываешь меня, старик! Неужели ты мог заподозрить мать в таком надругательстве над собственным ребенком?!
— Уходи, царица. Прошу тебя — уходи!
— Я уйду. Но если ты откажешь мне, то сегодня же ночью я пойду на городское кладбище и сама стану искать ответ на свой вопрос. Ублюдок, который не сумел сберечь моего мальчика, ушел от меня в смерть — и ушел, не договорив до конца. Я заставлю его отвечать! Живого или мертвого, но заставлю! И если ошибусь, лишенная помощи бывшего капалики, — знай, что это именно твоя нерешительность сделала сиротой моего второго сына!
— Выйди, царица…
У самых дверей женщину догнал слабый голос старца:
— И вели слугам подать носилки и готовить паланкин.
…Сатьявати недобрым взглядом проводила удалившихся носильщиков.
— Полно, царица, — проскрипел старый брахман, словно читая ее мысли. — Нет нужды лишать их жизни. Все четверо — немые. И грамоте, равно как и «хасте», тайному языку жестов, не обучены.
Сатьявати задумчиво посмотрела на советника, потом кивнула, так и не спросив, как же сам старик общается со слугами, и направилась в угол. Здесь, на заднем дворе, близ комнат хранителей от отравления, по давней традиции лежали в ожидании скорой кремации трупы челяди и дворцовых стражников. Сейчас двор практически пустовал: тела погибших на берегу Златоструйки еще не успели доставить в столицу, а мертвого царевича обмывали-обряжали во дворце хмурые бальзамировщики, бормоча под нос охранные мантры.
Царица остановилась над одиноким телом Кичаки и пристально всмотрелась в мертвое лицо. Умиротворение тенью опустилось на черты сотника, смазав боль обиды, и это тайно раздражало царицу.
— Ты верно служил моему сыну при жизни, — тихо выговорили губы женщины. — Верю: не твоя вина в том, что он погиб. Но твои оскорбления перед смертью… Что ж, я дам тебе возможность искупить их, послужив мне и царевичу Читре в последний раз. Прямо сейчас. Мы квиты, Кичака. Прости, если сможешь…
Сатьявати резко вскинула голову и обернулась к старику на носилках.
— Я готова, жрец. Говори, что надо делать.
— Для начала развязать мешок, который лежит у меня за спиной. Там ты найдешь все необходимое. Нет, царица, рвать завязки не надо… хорошо. Теперь достань оттуда другой мешочек — кожаный, с тиснением. Да, вот этот.
— Что в нем? — поинтересовалась Сатьявати, разглядывая тиснение: урод с обезьяньей мордой восседает на огромном быке.
Урод походил на ее незаконнорожденного первенца, Черного Островитянина.
Бык — на Грозного.
— Пепел от сожженных трупов. Погребальный костер пылал от заката до рассвета, в полнолуние, под неосвященным деревом Пиппал [55] , а дровами служили… Впрочем, не важно, — старик криво осклабился, увидев, как женщину слегка передернуло. — Привыкай, царица! Ах, если бы у меня было время рассказать, а у тебя выслушать: каково оно, быть капаликой перехожим, прахом от стоп Трехглазого! Пепел? Это только цветочки! Итак…
Струйка пепла с легким шелестом потекла из мешочка на гладкие плиты двора, образуя крючковатый крест. Свастику.
55
Пиппал — священная фиговая пальма, под которой родился Вишну. Полагается совершить необходимые обряды и посвятить пальму Опекуну — если обряды не совершены, пальма становится прибежищем всякой нечисти.