Чёрный дом
Шрифт:
Нет, я не думаю об этом, я никогда не думаю об этом.
…пришла, чтобы умереть.
«Проснись, немедленно проснись, соня!»
Голос его давнего друга.
Друга, как бы не так. Это он указал мне путь, на котором меня ждало столько преград, он встал между мной и Ричардом, моим настоящим другом. Из-за него я едва не погиб, едва не сошел с ума.
«Просыпайся, просыпайся, вылезай из кровати!»
Просыпайся-просыпайся. Пора взглянуть в лицо страшному опопанаксу. Пора вернуться в не такое уж милое прошлое.
— Нет, —
Он борется с ней, но это борьба, в которой очень немногие могли бы выйти победителями, и уж конечно, не те, кто внезапно вернулся в далекое детство.
— Спиди! — кричит он.
Старик смотрит на него, и его коричневое лицо расплывается в улыбке.
— Странник Джек! Как мне недоставало тебя, сынок.
— Мне тоже, — говорит Джек. — Я больше не странствую. Осел в Висконсине. Это… — Он указывает на волшебным образом вернувшееся тело мальчика, футболку и джинсы. — Это сон.
— Может, да, а может, и нет. Во всяком случае, тебе предстоят новые странствия, Джек. Я уже не один день пытаюсь тебе это сообщить.
— О чем ты?
Улыбка Спиди по центру остается лукавой, по краям — раздраженной.
— Не морочь мне голову, Джеки. Посылал тебе перышки, не так ли? Посылал тебе яйцо малиновки. И не одно.
— Почему люди не могут оставить меня в покое? — спрашивает Джек. Голос его подозрительно дрожит. В нем уже слышатся близкие слезы. — Ты… Генри… Дейл.
— Прекрати, — сурово осекает его Спиди. — Для сюсюканья времени больше нет. Игра пошла жесткая. Или нет?
— Спиди…
— У тебя твоя работа, у меня — моя. Одна и та же, между прочим. Так что не вздумай хныкать при мне, Джек, не заставляй меня вправлять тебе мозги. Ты — копписмен, каким всегда и был.
— Я вышел на…
— Хрена с два! Он уже убил детей, и это плохо. Он будет убивать и дальше, если ты ему позволишь, это еще хуже. Но тот, кто сейчас у него… — Спиди наклоняется вперед, черные глаза сверкают на темном лице. — Мальчика нужно вернуть, и как можно скорее. Если ты не сможешь привести его назад, тебе придется убить его, хотя мне не хочется даже думать об этом. Потому что он — Разрушитель. И очень могущественный. И ему, возможно, понадобится лишь еще один, чтобы разрушить ее.
— Понадобится кому? — спрашивает Джек.
— Алому королю.
Спиди смотрит на него, потом отвечает строкой из песни:
«…И нет больше слез, Где мерцание звезд Подпевает в такт ее песне…»— Спиди, я не могу!
Рука резко проходится по струнам. Спиди бросает на двенадцатилетнего Джека такой ледяной взгляд, что холод пробирает мальчика до костей. Когда Спиди Паркер вновь начинает говорить, в голосе явственнее чувствуется южный акцент. И презрение.
— Принимайся за дело, слышишь меня? Хватит хныкать и канючить! Подбери силу воли там, где ты ее оставил, и принимайся за дело!
Джек отступает на шаг. Тяжелая рука ложится ему на плечо, и он думает: «Это дядя Морган. Он или преподобный Гарднер. На дворе 1981 год, и я должен снова…»
Но то мысль мальчика, а сон-то — мужчины. Джек Сойер, каким он стал теперь, не желает повторять отчаянный путь мальчика. «Нет, никогда. Не хочу. Эти лица и эти места — в прошлом. Мне крепко досталось, и я не хочу нарываться на то же самое из-за нескольких воображаемых перышек, нескольких воображаемых яиц, одного дурного сна. Найди себе другого мальчика, Спиди. Этот уже вырос».
Он поворачивается, готовый к схватке, но никого нет. Лишь на земле, словно сдохший пони, лежит велосипед мальчика. Под номерным знаком за сиденьем надпись: «БИГ-МАК» Вокруг разбросаны блестящие вороньи перья. И теперь Джек слышит другой голос, холодный и скрипучий, отвратительный и, безусловно злобный. Он знает, что голос этот принадлежит тому, кто касался его плеча.
— И правильно, подтиральщик. Держись в стороне. Перейдешь мне дорогу, и я развешу твои внутренности от Расина до Ла Ривьеры.
В земле перед велосипедом появляется дыра. Расширяется, как открывающийся глаз. Продолжает расширяться, и Джек бросается к ней. Это путь назад. Это выход. Презрительный голос не отстает.
— Все так, дрочило. Беги! Беги от аббала! Беги от короля! Беги, спасай свою жалкую, гребаную жизнь! — Голос переходит в смех, и смех этот преследует Джека Сойера в соединяющей миры темноте.
Много позже Джек, голый, стоит у окна спальни, почесывает зад и наблюдает, как на востоке светлеет небо. Он не спит с четырех утра. Не может вспомнить большую часть сна (его оборонительные укрепления, возможно, сильно потрепало, но они не рухнули), однако одно ему совершенно очевидно: труп на пирсе Санта-Моники напомнил ему человека, которого он когда-то знал, вот и вывел его из равновесия до такой степени, что пришлось оставить службу в полиции.
— Ничего этого никогда не было, — говорит он нарочито спокойным голосом нарождающемуся дню. — В переходном возрасте у меня был нервный срыв, вызванный стрессом. Моя мать Думала, что она умирает от рака, схватила меня, и мы помчались на Восточное побережье. Бежали до самого Нью-Хэмпшира. Она думала, что возвращается умирать в Самое Счастливое Место. Потом выяснилось, что болезнь — плод воображения, результат творческого кризиса, но откуда ребенок мог об этом знать? Я переживал. Мне снились сны.