Черный кот

Почувствовав себя немного лучше, я смог читать, лежа в постели. Прежде всего мне на глаза попались путешествия. С давних пор я люблю книги о путешествиях, но читал их мало, меня никогда не тянуло к ним так, как обычно тянет к полюбившимся книгам. Из бесед с другими я знал, что, как ни странно, путешествия почти не читаются, нечего и сравнивать их, например, с эссе. Обычно считают, что описание мест, где ты никогда не бывал, не интересно. Ведь редко автору удается написать так, чтобы незнакомые места встали перед твоими глазами. А если с тоски начнешь читать о тех местах, где ты бывал, сразу бросаются в глаза все неточности: ведь ты-то уж все хорошо знаешь! Я и сам писал нечто в таком роде, но мысль о том, что никто моих

И вот теперь, надолго прикованный к постели, я понял, что самые рьяные читатели книг о путешествиях – это, бесспорно, больные. Я прочитал Мамия Риндзо, Мацуура Такэсиро и Сугаэ Масуми, Гете, Зибольда и Свена Гэдина. Из новой японской литературы перечитал все, что было у меня дома. Непрочитанными оставались лишь географические журналы, которые я собирал многие годы. Я сложил их у изголовья и стал бесцельно перелистывать. И тут-то я понял, что большего удовольствия не придумаешь.

В одном из последних номеров меня заинтересовали впечатления некоего профессора о поездке на Сахалин. Особенно поразил мое воображение рассказ о горном коте, которого не раз пытались истребить. Сахалинского горного кота вылавливали трижды – в 1908, 1911 и 1930 годах – и решили, что он истреблен. Однако в феврале 1941 года горный кот снова появился в местечке Нода. На сей раз это был самец. Когда охотники спустили на него собак, он отбил их атаку. Изумленные охотники приготовились стрелять, но горный кот, сидя на дереве, вдруг помочился прямо на них.

Перечитав этот бесхитростный рассказ, я долго смотрел на фотографию кота, помещенную в журнале. Собственно, здесь изображалось чучело кота, пойманного в начале века, и чувствовалось, что живой кот выглядит иначе. Но и этой фотографии было достаточно, чтобы не сомневаться в свирепости и бесстрашии зверя, перед которым, как говорили, и медведь не устоит. Расстояние от головы до хвоста животного равнялось почти метру, шерсть была темно-пепельного цвета с рыжинкой, кое-где виднелись более темные круглые пятна. Шерсть была не длинной, но чувствовалось, что она густая и свалявшаяся. Рот словно растянут от уха до уха. Пучки шерсти на щеках свисали бахромкой. Усы – белые и жесткие.

Однако более всего свидетельствовали о свирепости кота его лапы. Их можно было бы назвать просто круглыми толстыми палками. Обычно у котов лапы толстые вверху, а в лодыжках – тонкие. Толстые же лодыжки – признак недостаточной быстроты в движении. Лапы горного кота были почти одинаковой толщины и вверху и внизу, причем по сравнению со всем его туловищем они казались устрашающе мощными и длинными. Однако они не только не вызывали представления о медлительности и неповоротливости, а, напротив, как бы олицетворяли собой большую силу. На таких лапах он мог передвигаться почти бесшумно. Кроме того, в этих мягких лапах скрывались крючковатые, очень острые когти, которые могли бы вцепиться даже в медвежью шкуру.

Я представил себе, как этот лютый зверь, сверкая глазами, бродит в тиши сахалинских лесов. Может быть, на всем Сахалине их осталось-то всего один-два, да и тех скоро уничтожат. Может быть, этот – последний из могикан. Вот уж поистине одиночество! Тем не менее ничего жалкого не было в его облике, никакого уныния, этого неотступного спутника одиночества. В горном коте чувствовалась надменность, это был истинный боец, никогда не утрачивающий своего престижа короля леса. И когда люди, которым подвластно все, направили на него ружья, он не дрогнул. Он не снизошел даже до того, чтобы воспользоваться своим самым страшным оружием – когтями, и не стал нападать. Он просто поднял заднюю лапу и помочился на них: это было все, чего, с его точки зрения, стоили эти люди с ружьями в руках.

Я невольно улыбнулся. Этот горный кот принес мне, одинокому больному человеку, успокоение. У меня пропало чувство напряженности и внутренней тревоги. Я бы сказал даже, что испытал какое-то душевное волнение.

В той же статье рассказывалось о морских котиках, жизнь которых не имеет ничего общего с жизнью горного кота. Их существование подчинено одной цели – расти и жиреть. Они ведут кровавые бои только ради произведения потомства. Однажды в документальном фильме я видел лёжку морских котиков. У меня возникает почти тошнотворное чувство, стоит мне вспомнить, как они с шумом прыгают на своих конечностях, похожих на плавники, их завывания, напоминающие рев раненого быка. Иероглифы, составляющие слово «котик», вызывают те же представления, что и слово «гарем», и эта ассоциация тоже была мне крайне неприятна. [1]

Прошло несколько дней с тех пор, как я прочитал взволновавший меня рассказ о горном коте. И вот возле нашего дома стал появляться кот. Это был всего лишь простой бродячий кот, но что-то в его гордой осанке напоминало горного кота. За последние два-три года вокруг нашего дома становилось все больше бродячих котов и собак. Бесспорно, их привлекала близость человеческого жилья. Все они – и совсем бездомные и лишь недавно потерявшие хозяев – были грязные, унылые существа, но особенно жалкими казались те, которые раньше имели хозяина.

Собаки выглядели еще более отвратительно, чем кошки. По существу, жалкая это участь – заискивать перед людьми ради того, чтобы существовать. Они рыщут в поисках мусора, но ведь подчас и мусора вблизи домов нет. Тем не менее они с завидным упорством ежедневно слоняются возле кухни или у входа во двор. Сколько мы ни ставили им преград, они все равно как-то незаметно устраивали себе лазейку в углу изгороди. Правда, мне думается, что всего-то, наверно, один раз из ста им удавалось стянуть что-нибудь в кухне, и тогда они укладывались погреться на осеннем солнце. Больше всех их ненавидела моя мать, потому что они вытаптывали огород, а на уход за ним она тратила много сил.

Настало время, когда я мог минут на пятнадцать выходить в сад, и мне тоже было неприятно смотреть на этих животных. Особенно не любил я собак. Те из них, которые раньше, когда у них был хозяин, облаивали меня, стоило мне пройти мимо их жилья, теперь бесцеремонно подбегали ко мне, помахивая хвостом. При этом они внимательно наблюдали за выражением моего лица и, почувствовав мою молчаливую враждебность, понуро убегали, поджав хвост. Питались они подгнившими паданцами хурмы. Кошки вели себя не так раболепно, но были более вороватыми и наглыми. Они беззастенчиво пробирались в дом, даже когда там были люди. Оставляя грязные следы на циновках, они пробегали через комнаты и разваливались где-нибудь на дзабутоне [2] с таким видом, будто предавались воспоминаниям о прошлом. Но стоило им встретиться взглядом с человеком, как они тут же удирали.

Вот так же появился и он.

Никто ничего не знал о нем. Это был огромный черный кот, раза в полтора крупнее обычных котов. С коротким хвостом, величественный, полный чувства собственного достоинства, он был воплощением мужественности.

У него был только один недостаток – цвет шерсти. Как хотелось бы, чтобы она была черной как смоль. Однако хоть я и называю его черным котом, но, к сожалению, чернота эта была грязно-пепельной. Казалось, удел кота с такой шерстью – быть бездомным, не больше: