Шрифт:
Пролог
Я сижу в своей полупустой комнате, попиваю джин с джюсом и смотрю на копию «Черного квадрата» Казимира Малевича, висящую на стене. А еще на стене рама из-под зеркала. В зеркала я не смотрю. Что в них можно увидеть? На лице, кроме морщин, почти ничего не осталось, дряблые руки сплошь покрыты пигментом. Все. Я старый.
Давным-давно, в другие времена, я только-только окончил школу и поступил в Московский институт цветных металлов и золота имени Михаила Ивановича Калинина на геофак. Весь двор мне страшно завидовал и гордился мною. Дело в том, что в том году в институты впервые стали принимать вне конкурса производственников и дембелей. Пробиться сквозь них десятикласснику было затруднительно, но я пробился
Тогда-то все это и началось. Вообще-то в той жизни у меня была всего одна любовь. Это было в те времена, когда мы сначала влюблялись, а потом сходились, либо расходились, так и не влюбившись. И чего я впоследствии никогда не испытывал, так это горько-сладкого чувства ревности.
Когда в животе что-то обрывается. Когда жар мгновенно заливает лицо. Когда в корнях волос возникает зуд. Когда выхватываешь из кобуры кольт тридцать седьмого калибра. Когда всаживаешь одну обойму в соперника, а вторую – в нее. Когда с мрачным удовлетворением смотришь, как их обмягшие тела подпрыгивают на выступах обрыва и навсегда исчезают в мутных водах стремительной Рио-дель-Оро, а ты едешь в Техас кромешить банки в маленьких городах.
Когда ты опускаешь забрало. Когда перехватываешь копье поудобнее. Когда ты пришпориваешь коня. Когда ты пускаешь его в тяжелый галоп. Когда твое копье ударяет соперника в голову. Когда он взмывает в воздух и падает, чтобы не встать. Когда она в королевской ложе опускает глаза, а ты, победно вскинув копье, не обращаешь на нее внимания и уезжаешь в Крестовый поход кромешить сарацин в Земле обетованной.
Когда ты в полночной темноте прячешься за памятником Кортесу. Когда ждешь его возвращения от нее. Когда он выходит из тяжелых дверей ее дворца в сопровождении трех слуг. Когда при его приближении ты выходишь из-за памятника с рапирой в одной руке и кинжалом в другой. Когда его слуги падают на камни площади. Когда ты медленно убиваешь его, срываешь с шеи медальон с ее локоном, оставляешь его у дверей ее дворца и уплываешь в Вест-Индию кромешить инков в Теночтитлане.
Ничего этого нет. Моя первая любовь осталась в прошлом, а вместе с нею в прошлом осталась и ревность. Лгу. Безбожно лгу. Ревность к тому сопернику осталась и щемит и ноет, как, простите за тривиальное сравнение, давно ампутированная нога. Как давно совершенная и всеми забытая подлость внезапно вызывает болезненное чувство стыда. Эта ревность то прячется, то взбухает, всплывает на поверхность, и в эти моменты ты способен на самые невероятные, непрограммируемые поступки. Способен, но, как правило, сдерживаешь себя.
Новый, 1959 год я встречал в общежитии нашего института в чисто мужской компании. До понимания символики шампанского мы еще не доросли, поэтому пили ликер «Шартрез» (праздник!), заедая винегретом, который взяли в столовой на все оставшиеся от «Шартреза» деньги.
Мы попили «Шартреза», пожевали винегрет, попели приличествующие случаю песни типа «Я не знаю, где встретиться», «Я смотрю на костер догорающий» и «Больше жизни проводит геолог там, где людей не ступала нога». После этого нас потянуло на подвиги. К женщинам. То есть не то чтобы потянуло, но как-то было принято, чтобы Новый год ты провел с девушкой, чтобы второго января в ответ на вопрос о новогодней компании небрежно бросить: «Была одна», да и чтобы, в конце концов, самому поверить, что действительно была одна. Есть и будет до нового Нового года. Если бы я мог предвидеть хотя бы половину последствий той новогодней ночи, я бы залился «Шартрезом», позеленел от винегрета, догорел бы с костром догорающим, но не вышел бы из комнаты! А может быть, вылетел бы как пуля, снова помчался вниз на танцы и снова прокрутил бы все сначала. Как прокручивает все это моя память вот уже несколько десятков лет.
...В столовой были убраны столы, вовсю наяривал ноктюрн «Гарлем» наш институтский квартет, вовсю шли скачки, завязывалась традиционная драка между горняками и геологами. Наш приход ускорил ее, и через пятнадцать минут все было кончено и мы гордо ловили восхищенные девичьи голоса: «Ах, эти геологи и горняки такие хулиганы!..» Квартет, сделавший паузу в ноктюрне, чтобы оживить драку роком вокруг часов, успокоился и снова заиграл ноктюрн. Мы с видом самцов-победителей стали выбирать себе партнерш – на танец, а там чем черт не шутит... смотри выше. Я было наладился к одной технологине, но ее уже зафоловал горняк с разбитой губой, который тоже, как ни странно, имел вид самца-победителя. Можно было, конечно, возобновить драку, но в ней слишком явно просвечивала бы корысть, а это считалось неэтичным. Поэтому я направился к девушке, которая стояла, притулившись к стене, и безучастно смотрела на танцующих. Один из моих всеведущих приятелей сообщил, что она недавно перевелась к нам на экономический, что один из наших институтских королей недавно схлопотал от нее по морде и что «это» с ней вряд ли получится.
Тем не менее я подошел к ней, сделав один из первых шагов к тому, что вся моя личная жизнь пойдет наперекосяк, что из-за этого шага я потом всю жизнь буду шагать не туда, интуитивно пытаясь нащупать единственно правильное направление и так и не нащупаю, что потом я всю жизнь буду просчитывать, где и когда я сделал первый шаг в сторону.
Когда я по-хозяйски взял ее за руку, она пошла со мной, но, когда я попытался прижать ее к себе, чтобы обозначить свои претензии, она отодвинулась. Воображает, думал я, ненормальная, строит из себя, думал я, прекрасно понимая, что как раз ненормальным было бы, если бы она ко мне прижалась. Пятьдесят лет назад нравы были построже. Сильно построже. Просто нельзя сравнивать. Даже не верится.
– Как тебя зовут?
– Лолита.
– А я Михаил. Ты с экономического?
– Да.
– А я геолог.
– Знаю.
Вот, загордился я, только перевелась к нам девчонка, а уже знает меня. Значит, что-то я значу в институтском масштабе. Значит, мое участие в скандальных капустниках и вызывающие стихи в стенгазете «Геолог» сделали меня известным и мое имя котируется даже на самом консервативном экономическом факультете. Я попытался снова прижать ее к себе.
– Нет, ты меня не так понял. Просто ты дрался за геологов.
– Пойдем выпьем, – предложил я. – «Шартрез».
– Не хочу, – сказала она.
И мы продолжали танцевать. Наверное, я ее уже любил, ибо непонятно, почему я, встретив отпор, не оставил ее, не пригласил какую-нибудь другую девчонку, которая прижалась бы ко мне в танце. Которая бы выпила со мной «Шартрез». С которой бы мы потом могли целоваться. И о которой я мог бы потом говорить: «Была одна».
Через некоторое время она сказала, что ей пора домой.
– Я тебя провожу, – сказал я.
– Как хочешь, – сказала она.
Она пошла в комнату подруги одеться, а я поднялся в свою, хватил стакан «Шартреза» и, задыхаясь от липкой крепости, помчался вниз.
Она ждала меня на улице.
Мы шли по пьяной, присыпанной снегом Москве. Я сыпал парадоксами, вешал на прохожих каламбуры, блистал своим и заемным остроумием и между незатейливыми шутками пытался ее поцеловать. На третьей или четвертой попытке она не отвернулась, подставила губы, сказав после этого: «Ну вот, теперь тебе будет чем поделиться завтра с товарищами». Тут она была не права. Это странно, но через три часа мне хотелось ее целовать еще и еще. Именно ее. А для того чтобы чем-то поделиться с товарищами, в принципе совсем не обязательно, чтобы это «что-то» было. Просто в ответ на расспросы можно скромно и таинственно улыбаться, а самому настырному ответить: «Извини, старик, мужчины об этом не говорят». И все окончательно поймут, что ты с этой женщиной был близок. Сколько вокруг ходит женщин, с которыми мы были близки и которые ни сном ни духом даже не подозревают об этом. Рыцари, падла, джентльмены...