Черный монастырь. Книга вторая: Беатрис
Шрифт:
Он несколько раз пытался вернуться на Нуармутье, но всякий раз при мысли о его возможном отъезде короля охватывал суеверный страх: ему казалось, что мир с бретонцами держится на этом маленьком седом человеке с его светлым взглядом и по-детски открытой улыбкой. Однако через пять лет, когда королевский трон зашатался, Людовик сам отослал Хильбода назад, боясь, что вместе с его собственной головой скатится и голова верного клирика. Хильбод принял высочайшее разрешение с благодарностью, но перед отъездом встретился с сыном Людовика Лотарем и уговорил того не идти войной на собственного отца, а явиться к нему с покаянием.
Когда
Днем ранее даны, направлявшиеся к Нуармутье, решили навестить Бретань. Вимарк, который оказался умелым военачальником, сильно потрепал пришельцев: сначала его лучники не дали норманнам высадиться на берег, а затем ему удалось пробить борт ладьи выпущенным из баллисты камнем, в результате чего одно из трех судов пришлось бросить. В итоге викинги были вынуждены перебраться в две уцелевшие ладьи, выкинув за борт не только доспехи и тяжелое оружие, но и съестные припасы.
Поэтому когда днем позже появились две ладьи, на остров высадились голодные и злые даны. Начисто забыв о договоре, они с диким, звериным азартом сожгли деревянные строения и затопили соляные бассейны.
Через несколько лет, не выдержав очередного разорения, островитяне отправились к Хильбоду, после чего тот решил построить крепость. Последние из пепелищ еще дымились, когда, спустя несколько дней, аббат добрался, наконец, до своего острова.
ТРЕТИЙ ПРОЛОГ: КРЮШОН
Когда после Рождества обитатели крепости собрались на первый совет, то сразу же встал вопрос о хозяине. Пока был жив Брет, островитяне надеялись, что смогут уговорить его стать их головой; когда мастера не стало, заговорили о Хильбоде, но тот быстро дал понять, что не оставит монастырь. Поэтому островитяне собрались, не имея никакого представления о будущем старосте.
Для проведения совета на перекресток, образованный пересечением двух главных проходов, притащили и уложили вкруговую толстые бревна, на которых расселись все обитатели крепости. Посредине торжественно водрузили «жаровню» – замечательное изделие, которое кузнец Сидмон выковал специально для зимних собраний. Она представляла собой громадную, чуть не в два человеческих роста конструкцию, очертаниями своими напоминавшую огромный костер. Собственно, для того жаровня и была сделана, позволяя соорудить большой костер в любом открытом месте. Костер получался не только большой, но и очень жаркий: толстые металлические прутья, на которых укладывались поленья, постепенно накалялись и щедро отдавали тепло.
Сидя вокруг жаровни и глядя на улетающие в темноту искры, островитяне молчали, завороженные ритуальным огненным танцем. Вскоре стихли последние голоса, и установилась полная тишина, прерываемая только потрескиванием поленьев.
Когда всё стихло, Хильбод встал и, прочитав короткую молитву, напомнил о цели собрания: выбрать главу крепости. Начали выкрикивать имена, но ни одно не встретило единодушного одобрения. И тут Крюшон предложил Беатрис. В действительности, безумный старик прокричал нечто неудобоваримое и даже оскорбительное, но к нему привыкли, да и торжественность момента не позволяла надавать ему обычных тумаков. Услышав имя Беатрис, кто-то засмеялся, но тут же умолк. Поднялся ропот, который быстро перерос в громкий гул. Хильбод снова встал и, дождавшись тишины, сказал, что Господь всемилостив, и в своем великом милосердии он послал им Беатрис, дочь Брета, дабы она завершила дело, начатое отцом. А потому он считает, что в этом и есть Божий промысел, и что если они выберут другого человека, то свернут с уготованного пути.
Хильбод пользовался огромным уважением и у монахов, и у мирян, поэтому возражений не последовало; так Беатрис стала хозяйкой крепости.
***
Когда упоение общим делом, строительством каструма, закончилось и начались будни, то очень скоро выяснилось, что отнюдь не все обитатели довольны своими новыми соседями. До появления крепости островитяне никогда не жили общинами: семьи, иногда многочисленные, селились вольготно, так что соседи не мозолили друг другу глаза и редко соприкасались в повседневной жизни. Теперь же, оказавшись под одной крышей, все были на виду, и очень быстро стало ясно, что не всех это устраивает.
Разброду было много, особенно поначалу. Вспоминали старые обиды и давние ссоры, напоминали про старые долги. К Беатрис потянулись недовольные. Спокойно выслушав каждого, она всем отвечала одно и то же: крепость для всех, поэтому и жить здесь вправе каждый. Кому не нравится – может селиться за стенами. Поворчав, островитяне свыклись с мыслью о том, что теперь придется жить кучнее и что прежняя жизнь осталась в прошлом.
Но был среди обитателей крепости человек, с присутствием которого не хотел мириться никто. Звали его Крюшон.
***
Настоящее имя Крюшона не знал никто. Эта кличка* пристала к нему, как репей, но, в отличие от цепкого соцветия, избавиться от нее уже не удалось.
Вечно шелудивый, одетый в лохмотья, с косматой гривой и заплеванной бородой, Крюшон внушал островитянам целый букет чувств, ни одно из которых не было пронизано духом братской любви или хотя бы терпимости. Над ним издевались, его прогоняли палками и рогатинами, в него бросали камнями, а один раз, спящего, даже облили помоями.
Такое неприятие объяснялось не только его скотским состоянием, но и манерами. Излюбленной его проделкой было выскочить из-за угла и отчебучить какую-нибудь мерзкую шутку – например, снять штаны и показать свой тощий, давно не мытый зад. Или забраться в чью-нибудь лодку и превратить ее в отхожее место, из-за чего рыбаки его однажды чуть не убили – Крюшону удалось увернуться, и весло лишь перебило ему левую руку, которая несколько недель болталась, как плеть.
Никто не знал, сколько ему лет. Тощего и сморщенного, как старый гриб, его считали и называли стариком уже добрых тридцать лет. Жил он в лесу, в какой-то норе, питаясь неизвестно чем. Правда, он никогда не побирался. Более того: если какая-нибудь сердобольная душа пыталась подать ему кусок, он приходил в ярость и долго сыпал проклятиями, изрыгаемыми из беззубого рта.
Единственным человеком, которого он подпускал к себе, был Хильбод. Аббат вёл себя с ним совсем не так, как с остальными: обращаясь к сумасшедшему, он становился строгим и даже властным. Такой тон действовал на старика самым неожиданным образом: притихнув, он слушал настоятеля, часто моргая и внимательно рассматривая собеседника. Он никогда не отвечал, но после «разговора» с Хильбодом исчезал и в течение нескольких дней не тревожил островитян своими выходками.
На время строительства крепости Крюшон угомонился и нередко, стоя поодаль и почесываясь, наблюдал за работами. Порой он что-то бормотал себе под нос, хватал палку и начинал чертить на земле одному ему понятные фигуры.