Черный обелиск
Шрифт:
Мы молчим. Вопрос явно риторический и не требует ответа.
— За день до посещения стало известно, что все отменяется. Его величество вообще не приедет. А мы посадили целое море примул и нарциссов.
— Ну, и что же дальше, вернули вы друг другу покойников, которыми обменялись? — спросил Георг.
— Это была бы слишком большая возня. Да и в бумагах уже все изменили. И родным послали извещения о том, что их покойники переселены. Такие вещи происходили довольно часто. Попадет кладбище в зону огня, и потом начинай все с начала. В бешенстве был только комендант третьего кладбища. Он
x x x
Я прохожу темнеющим больничным садом. Изабелла после долгого перерыва сегодня вечером опять пошла в церковь. Я ищу ее, но не могу найти. Зато встречаю Бодендика, от него пахнет ладаном и сигарами.
— Кто вы в данное время? — спрашивает он. — Атеист, буддист, скептик или уже вступили на путь, ведущий обратно к Богу?
— Каждый неизменно находится на пути к Богу, — устав от борьбы, отвечаю я. — Весь вопрос в том, что человек под этим разумеет.
— Браво, — отвечает Бодендик. — Впрочем, вас ищет Вернике. Почему, собственно, вы так яростно противитесь столь простому чувству, как вера?
— Потому, что на небе больше радости об одном борющемся скептике, чем о девяноста девяти викариях, которые с детства поют осанну, — заявляю я.
Бодендик ухмыляется. Спорить с ним мне не хочется. Я вспоминаю о его подвигах в кустах возле церкви Святой Марии.
— Когда я увижу вас в исповедальне? — спрашивает он.
— Тогда же, когда и двух грешников, пойманных вами за церковью.
Он смущен.
— Значит, вы осведомлены об этом? Нет, не тогда. Вы придете добровольно! И не ждите слишком долго.
Я ничего не отвечаю, и мы сердечно прощаемся. Иду к Вернике, и осенние листья носятся в воздухе, точно летучие мыши. Всюду пахнет землею и осенью. Куда же делось лето? — думаю я. Кажется, будто его и не было.
Вернике откладывает в сторону пачку бумаг.
— Вы видели фрейлейн Терговен? — спрашивает он.
— В церкви. А так — нет.
Он кивает.
— Можете пока о ней больше не заботиться.
— Отлично, — говорю я. — Какие будут дальнейшие приказания?
— Не говорите глупостей! Это не приказания. Я делаю для своих больных то, что считаю нужным. — Он внимательно смотрит на меня. — Да вы уж не влюбились ли?
— Влюбился? В кого же?
— В фрейлейн Терговен. В кого же еще? Ведь она прехорошенькая, черт побери! О такой возможности я во всей этой истории и не подумал!
— Я тоже. Но в какой же истории?
— Ну тогда все в порядке. — Он смеется. — А кроме того, это было бы для вас отнюдь не вредно.
— Вот как? — отвечаю я. — До сих пор я полагал, что только Бодендик выступает здесь в роли заместителя Господа Бога. А теперь, оказывается, еще и вы. И вам точно известно, что вредно и что нет? Да?
Вернике молчит.
— Значит, все-таки, — замечает он через мгновение. — Ну что ж! Жаль, что я иной раз не мог вас
— Да, — отзываюсь я. — Насчет осени я могу с вами согласиться.
Вернике протягивает мне ящик с сигарами. Я беру одну, так как не желаю слышать разговоров о том, что, отказываясь, только расписываюсь в своей влюбленности. Я чувствую себя вдруг таким несчастным, что тошнит от тоски. Однако я закуриваю сигару.
— Я, как видно, должен вам все же дать некоторые объяснения, — говорит Вернике. — Мамаша! Она опять пробыла тут два вечера. Наконец-то судьба сломила ее. Ситуация такова; муж рано умер, осталась вдова, молодая, красивая; друг дома, в которого, видимо, давно и отчаянно втюрилась и дочь; мать и друг ведут себя неосторожно, дочь ревнует, застает их в весьма интимную минуту, может быть, уже давно выслеживала их, вы понимаете?
— Нет, — отвечаю я. Все это мне так же противно, как вонючая сигара Вернике.
— Значит, вот начало, — со смаком продолжает Вернике. — Отсюда ненависть дочери, отвращение, комплекс, поиски спасения в раздвоении личности, в том именно типе раздвоения, при котором избегают всякой реальности и живут в мире грез. Мамаша вдобавок выходит замуж за друга дома, наступает катастрофа. Теперь вам понятно?
— Нет.
— Ведь это же так просто, — нетерпеливо говорит Вернике. — Было очень трудно добраться до первопричины, но теперь… — Он потирает руки. — Да еще, к счастью, второго мужа матери, бывшего друга дома, его звали Ральф или Рудольф, что-то в этом роде, — уже нет в живых и он не блокирует сознания. Скончался три месяца назад, за две недели до этого попал в автомобильную катастрофу, — словом, мертв, следовательно, причина заболевания устранена, путь свободен; ну теперь-то вы наконец сообразили, что к чему?
— Да, — отвечаю я, и мне хочется запихать в глотку этому веселому исследователю тряпку с хлороформом.
— Вот видите! Сейчас весь вопрос в том, как все это разрешится. Мать, которая вдруг перестает быть соперницей, тщательно подготовленная встреча, — я уже целую неделю внушаю матери… и все отлично наладится. Вы же видели, сегодня вечером фрейлейн Терговен опять была у вечерни…
— И вы считаете, что вернули ее церкви? Именно вы, атеист, а не Бодендик?
— Вздор! — восклицает Вернике, несколько раздраженный моим тупоумием. — Дело же вовсе не в этом! Я хочу сказать, что она становится менее замкнутой, более свободной, — разве и вы не заметили, когда были здесь в последний раз?
— Да, заметил.
— Вот видите! — Вернике снова потирает руки. — После первого сильного шока это же очень радостное явление…
— А шок тоже один из необходимых моментов в вашем способе лечения?
Я вспоминаю состояние Изабеллы, которая сидит в своей комнате.
— Поздравляю, — говорю я.
Вернике настолько занят успехами своего метода, что не замечает иронии.
— После первой же беглой встречи с матерью и соответствующей обработки все, разумеется, опять вернулось; но это и входило в мои намерения — и с тех пор я стал питать большие надежды. Вы сами понимаете, теперь мне не нужно ничего, что могло бы отвлечь…