Чёрный петух

Так уж повелось, что не только люди умирают, но и болезни. Какая-нибудь знакомая болезнь вдруг исчезает и больше не появляется в поле зрения докторов. Сначала она начинает ослабевать; слабеет, слабеет, и вот, когда становится уже настолько слабой, что не может причинить вреда, смерть отзывает ее, как солдата-инвалида, и посылает вместо нее другую. Смерть тоже меняет свой обслуживающий персонал.

Так кончилась старая честная лихорадка. А ведь когда-то, особенно в пору созревания фруктов, целые деревни лежали вповалку в лихорадке; она трясла людей, кидала в

дрожь, так что зуб на зуб не попадал, однако уже не хватало у нее силы совсем извести человека. Вот и пропала лихорадка за ненадобностью, а на ее место пришла инфлюэнца.

Новая метла хорошо метет; в небольшом селе Параска она подмела буквально каждого десятого. Часть их умерла от самой инфлюэнцы, часть же — от осложнений после нее: от чахотки и малокровия. Только тем удалось избежать этой доли, кого врач, доктор Брогли, послал на юг, в хвойные леса, где они поправились — и жирок приобрели, и красных кровяных телец.

Особенно опасной выдалась зима 1890 года. И инфлюэнца была совсем молодой, и зима куражилась: на дворе уже начало декабря, а зима маскировалась под лето. Ну а поскольку ни тепло ни холод не по губе собаке, в январе весь накопившийся холод сразу тут как тут, и ударили столь лютые морозы, что даже старики диву дались: «Такая стужа, наверное, была в Москве в ту пору, когда оттуда погнали Наполеона…»

Тогда-то и умер Петер Костохаи, девяностопятилетний старец села; за ним — дядюшка Сепи Дивени, кумир сельских ребятишек, тративший все свои средства на кукол, деревянных гусаров, небольшие кружечки и баклажечки — своих детей у него не было, вот он и обласкивал чужих; преставилась супруга отставного ключника, тетушка Францка, единственная женщина, нюхавшая табак; как говорится, сыграли в ящик престарелый стряпчий Иштван Тот и самый здоровенный борец в округе Михай Уйлаки, который, бывало, мог остановить на бегу, ухватив за рога, мчащегося быка: «А ну-ка, стой, молодчик!»

Я перечислил только наиболее известных и именитых. И тем, кто отошел, уже все равно — ушли они милостью божьей. Куда хуже было тем, кто уцелел, выжил, перенеся эту новую болезнь, — у тех не знаю и в чем душа держалась. Так, еле волочили ноги супруга Яноша Макута, красивая молодуха Болнадине (урожденная Розалия Сабо), Михай Вереш, Карой Надь, Йожеф Купойи, Имре Эртелмеш и Пал Патаки. Разумеется, я и сейчас назвал только дворян. Мужики в счет не идут.

Впрочем, что это за дворяне! Крытый соломой домишко — вот и вся усадьба, в трухлявой раме — древний герб; кованый сундук с грифом на крышке, а в нем — связка старинных рукописей; поржавевшая древняя сабля, свисающая со стены (носившему ее последним непрестанно икается на том свете); серебряное кольцо с гербовой печаткой, хранящееся где-нибудь в ящике стола (на золотое не хватило пороха даже предкам) и двадцать-тридцать хольдов [1] земли в пределах параскайских угодий. Вот и все, чем они могли похвастаться…

Впрочем, страх — хороший учитель; он быстро учит уму-разуму. Боже мой, что было в прошлом году, когда Брогли наказал больным уехать на лето в Глейхенберг, поставив вопрос ребром: либо поездка в Глейхенберг, либо смерть!

«Ну, не хватало еще этого! Глупые речи! И где найти столько денег на поездку?» Среди больных чуть не вспыхнул мятеж. «Что мы потеряли в этой Штирии?! Да и можно ли вообще убежать от смерти?»

Наиболее здравомыслящие, как, например, меховщик Крестич, открыто выступали против доктора:

— Глупости предлагает Брогли! Разглагольствует о свежем воздухе? Черт бы побрал его науку! Ведь если земля вращается вокруг солнца, то и воздух над нами каждый день меняется. Это же ясно.

Но госпожа Сланицки, бывшая в молодые годы камеристкой в Пеште, где она поднабралась всяческого опыта, решительно выступила за доктора:

— В его предложении, пожалуй, что-то есть, потому что я тоже знала в Пеште одного графа, который к своим хилым ребятишкам выписал здоровую девицу из Глейхенберга, и эта девица оказалась хороша против чахотки — графские дети окрепли и поныне здоровы.

Так обстояли дела в прошлом году. Но когда по осени арендатор Липот Хольц и мельник Флинги (лишь их двоих удалось уговорить доктору Брогли поехать на глейхенбергские купания) вернулись домой краснощекими и с физиономиями круглыми, как у вацского каноника, в то время, как все остальные, перенесшие инфлюэнцу, потихоньку угасали дома, как свеча в сенях покойника, — все параскайцы вынуждены были сдаться и признать целительную силу глейхенбергского воздуха. Так что после инфлюэнцы этого года доктору Брогли не пришлось и спорить: перенесшие болезнь сами стали готовиться к поездке. И даже не спрашивали, где взять денег. Не говорили язвительно, как в прошлом году: «Ладно, вот уж как найдем денежку на дырявом мосту…» Сразу же открылись всякого рода источники: Болнадине продала луг еврею; Михаю Верешу двести форинтов прислал из Лошонца сын-адвокат; почтенный Пал Патаки продал гусарскому офицеру красивого жеребчика Стрелку; Имре Эртелмеш взял ссуду в банке. Словом, своя шкура дорога человеку, и если уж приходится вести торг со смертью, то без колебания открывается заветный ларчик.

В этом смысле трудности возникли только в семье Купойи. Старая супружеская пара — муж и жена — жили в мире и согласии и были угодны богу, поскольку он им отпустил ничем не омраченную старость, серебряные волосы и брови да золотой характер. Правда, потом господь бог вроде бы пожалел об этом: «Пожалуй, хватит с этих Купойи серебра в волосах и золота в душе» — и оставил их бедняками. Два колченогих вола обрабатывали их небольшой надел земли — около двадцати хольдов; но даже этот маленький надел был обременен долгами, так что Купойи еле-еле сводили концы с концами, и то благодаря тому, что их единственный внук Пали тоже начал что-то прирабатывать к тому, что давала скудная земля.

Пали, маленький Пали! Боже мой, как быстро он вырос! Как пробежали годы! Отец и мать Пали умерли раньше, чем он мог бы их узнать и запомнить, и его счастливое детство протекало под крылышком бабушки и дедушки, которые любили его, наверное, больше, чем родители.

Но как странно выглядел растущий юноша в этой обстановке увядания, в этом старом, ветхом доме. У Пали был чистый гладкий лоб, а когда он раскрывал свой алый рот, в нем ослепительно сверкали молодые крепкие зубы. Так и подмывало воскликнуть: «Ай-яй-яй, и как только не совестно портить гармонию?! Здесь ведь все старое и хорошо подходит одно к другому: от старых трухлявых балок до поросшей мхом крыши, и дворняга, даже лающая по-особенному, потому что у нее не хватает многих зубов; и старый слуга Винце Пап, согбенный и высохший, снующий туда и сюда по дому; и сама хозяйка в своем черном чепце, с ласковым, приветливым лицом, и сам дед в валенках; и волы, тяжело тянущие плуг или телегу, отчего грудь у них так вздымается, словно мехи в кузнице; и старые сливы в саду, которые давно уже не дают плодов и годны лишь на то, чтобы летом затенять немного сад, а в холода, попав в печку, дать хоть немного тепла старикам».

Я позабыл о старой коровенке, Ришке, хотя ее роль в поддержании существования семьи весьма велика. Однажды ее хотели продать, но мясник, взглянув на ее зубы, сказал: «Эту говядину и собака не прожует» — и отказался купить.

Купойи же весело потирая руки, изрек:

— Эй-ей, если у нее мясо и неважное, зато молоко по-прежнему отменное. Пусть остается у нас корова.

— Но она уже даже и кормиться не хочет, — рассмеялась Купойине.

— Ничего, мать, ничего. Будем мелко нарезать ей картофель и размалывать в кашицу в ступке. Пусть еще поживет с нами, бедолага.