Черный соболь
Шрифт:
— Позавчера стрельцы приволокли в съезжую язычника по имени Тосана. Был он зело пьян, а при нем нашли порох и пули в количестве изрядном, — говорил Батура, стоя перед воеводой. Он был высок и чуть наклонял голову, чтобы не задеть за низкую притолоку. — Когда самоед проспался, стали пытать, где он взял огневой припас. А он поведал, что припас оный весной купил у купцов, имени коих не ведает, спрятал на посаде, а нонче хотел увезти в становище. Где прятал — не сказал. Ну, припас, понятное дело, отобрали, самоеда выпороли и отпустили.
— Для чего отпустили? — спросил воевода. —
— Откочевал неведомо куда.
Воевода недовольно хмыкнул.
— Сыскать. Допросить снова. Откуда туземцам взять огневое зелье, как не у стрельцов? Русские охотники не продадут — у самих мало. Утекает порох с пулями из твоих кладовок! А куда? Войны нет, в стрельбе надобности тоже нет. Сам виноват: за стрельцами плохо следишь, — выговаривал воевода. — Сыскать самоеда!
— Будет исполнено, — поспешно заверил Батура. — А кладовки свои проверю, все припасы огневые на весах перевешаю и опечатаю.
— Проверь-ко, проверь! Ну, что еще?
— Из Инбацких краев, с верховьев Таза, самоеды приезжали. Челом били. Жаловались, што шайка лихих людей ночью налетела на стойбище. Все добро туземцев перетряхнули, искали меха да золото-серебро. Двух молодых самоедок в лес утащили. Надругались над ними, потом отпустили… Зело сердиты были старшины. Еле успокоил. Обещал воров сыскать и наказать.
— Ищи ветра в поле! — раздраженно бросил воевода. — Видать, из беглых литвинов да поляков!.. Мало ли их по лесам шатается после того, как вором Лжедмитрием из пушки на Москве выстрелили. Смуту сеют, беспокойство. А ну, как опять туземцы к крепости подступят?
Батура растерянно развел руками.
— Старшины говорили, что лихие люди ругались по-русски. Не поляки, видно, разбой чинят…
Нелединский вздохнул, подумав, обратился к подьячему:
— Напиши грамоту во все ясачные зимовья: беглых людей ловить, зело виноватых — в колодки и в Тобольск. Мене виноватых гнать в шею из этих мест. Разбоя в самоедских да остяцких становищах не чинить. А отвечать за все — ясачным сборщикам со стрельцами и казаками. Головой!
Перо подьячего заскрипело по бумаге.
— Ну, што еще?
— Ясачного сборщика Рогачева пымали. Присвоенных мехов не нашли при нем. Посадили в погреб. Стражу крепкую приставили.
— Поймали-таки! Сколь же он все-таки утаил мехов?
— Стоит на своем: соболей не утаивал, с охотников взяток не брал…
— Врет! Допросить хорошенько. С пристрастием!
— Будет исполнено.
Отпустив Батуру, Нелединский задумался. Его тревожило, что за последнее время в мангазейском крае не стало порядка. По лесам бродят и разбойничают лихие люди. Ясачные сборщики заворовались, и не известно, кто крадет казенный порох да продает на сторону. Народ стал дерзок, не повинуется закону. Царю Василию Шуйскому не до Мангазеи: еле справился с Ивашкой Болотниковым. Да и в его окружении, царевом, среди боярства, слышно, идут раздоры. Недолго, видно, править Шуйскому. Ох, дела! Москве не до Сибири в эти времена. Дай бог престол от врагов уберечь. Здесь надобно полагаться только на свои силы.
Стрельцам было наказано: кто увидит Тосану или узнает, где стоит его чум, немедля схватить ненца и доставить его к воеводе. Узнав об этом. Лаврушка порядком перетрусил. Сменившись с караула, он оседлал коня и поскакал по берегу Таза, предполагая, что Тосана поставил свой чум где-нибудь у реки: оленьего стада у него нет, зверя летом в тайге не промышляют, и Тосана, наверное, ловит рыбу, запасая ее впрок.
В своих предположениях Лаврушка не ошибся. Часа через три пути он наткнулся на чум Тосаны.
Ненец развешивал вялиться рыбу, когда стрелец подъехал на маленькой мангазейской лошадке. Казалось, не конь везет Лаврушку, а он, защемив лошадку меж ног, тащит ее по мягкой торфянистой тропке…
— Здорово, Тосана! — крикнул стрелец, слезая с седла. — Как ловится рыба? Живешь каково?
Тосана, словно бы не замечая Лаврушку, продолжал свое дело. Наконец он обернулся и, кивнув Лаврушке, сел на бревно.
— Дорово! — отрывисто бросил он, отводя в сторону взгляд. — Садись. Гостем будешь.
Лаврушка привязал коня к дереву, сел рядом.
— Чего сердишься? — спросил он. — Это не тебе надо сердиться, а мне. Пошто свалился пьяный на улице? Я же тебя оставлял в избе! Пошто в съезжую попал? Хорошо, хоть обо мне не проговорился. И на том спасибо.
Тосана вздохнул.
— Огненная вода подвела. Шибко подвела…
— Я ведь тебе не навязывал. Ты сам просил.
— Сам. Верно. Пойдем в чум. Угощать буду.
— Спасибо. Мне некогда. Я по делу. В щель меж шкурами чума за приезжим внимательно следили черные глаза Еване. Девушка ждала, не будет ли стрелец угощать дядю вином.
— Какое дело? — Тосана настороженно глянул на стрельца.
— Уезжай отсюда. Поскорее. Воевода сердит, ищут тебя. Попадешься — несдобровать. Будут пытать, где взял порох-свинец. Проговоришься — и мне крышка.
Тосана вздохнул, долго думал. Наконец сказал:
— Ну и времена пришли! С земли, где мой отец кочевал, где отец отца кочевал и еще многие кочевали, — уходить?
— Ничего не поделаешь. Голова дороже.
— А ты правду говоришь?
— Вот те крест, святая икона! — Лаврушка перекрестился. — Уезжай сегодня же. Не то схватят. Розыск объявлен. Пропадешь.
— Ладно, уеду. Мне недолго чум собрать.
Лаврушка поднялся с бревна, подошел к коню, подтянул подпругу, вскочил в седло.
— Ну, прощай. Гостевать у тебя некогда. Скоро заступаю в караул. Помни мой совет. — Стрелец подумал, вынул из-за пазухи мешочек. — На, держи! Малость припасов тебе. Помни: я тебе не враг, а друг. Тосана поблагодарил, проводил взглядом вершника note 19 . К вечеру он сложил на нарты пожитки и уехал на лесные озера.
Note19
Вершник — всадник.