Черный тюльпан
Шрифт:
– После таких эмоциональных разминок я не могу совладать с голодом, – призналась она, намазывая на ломоть белого хлеба кабачковой икры. – Ты будешь?
Мы ели бутерброды вприкуску с пучками зеленого лука. Шел второй час ночи.
– Как думаешь действовать дальше? – спросила Анна, намазывая себе второй бутерброд.
– Ты слушала сегодня радио?
– Да. Водитель в тяжелом состоянии.
– Я хочу провести очную ставку.
– Ты поедешь в Ялту?
– Да. Я уже договорился с Климом, он меня отвезет.
– Но тебя сразу арестуют, как только ты заикнешься об очной ставке!
– Там,
– Формально он будет обязан тебя задержать.
– Буду надеяться, что этого не произойдет.
– Не знаю, – покачала головой Анна. – Мне кажется, что все это мартышкин труд.
Она вернулась в комнату, села на койку, долго смотрела на меня. Я стоял в дверях. Черная кошка Людка протирала собой мои кроссовки и мурлыкала так, что, казалось, дрожат стекла.
Анна развязала поясок халата, и он упал к ее ногам. Она легла, натянула на себя тонкое одеяло.
– Выключи свет, – попросила она. И уже из темноты: – Ты где думаешь спать?
– Пойду на пляж, – ответил я. – Там тепло и места много.
Господи, думал я, выходя через калитку в ночь, избавил бы ты меня от одной любви, но дал бы другую.
Чем скромнее у человека жилище, тем меньше его стесняют гости. У моих скалолазов на двоих две палатки и один очаг. Из еды – дюжина банок тушенки да десяток пакетиков порошковых супов. А всегда принимают меня так, словно у них особняк из двадцати комнат.
Еще на шоссе я заметил, что рядом с палатками горит костерок. Оказалось, что Гриша не спит, сидит, задумавшись, на каменном стульчике, смотрит в огонь. Я, ломая на своем пути ветки, вынырнул к нему из мрака ночи, ожидая, что он сейчас схватится за топор, но Гриша лишь медленно поднял сонное лицо и, узнав меня, радостно улыбнулся.
– А-а, – шепотом сказал он. – Беглый каторжник! Садись к костру, сейчас твои кандалы распиливать будем. А почему снял полосатую робу?
Юмор у него, надо сказать, еще тот. Я присел рядом, подкинул в костерок ветку.
– Князь спит?
Гриша кивнул.
– Князь рано ложится – рано встает. У меня же все наоборот. А сегодня из-за погоды с обеда до вечера дрых в палатке. Вот сейчас и не спится… А ты ложись на мое место. Утро вечера мудренее, утром будем решать, что с тобой делать.
Я смотрел на освещенное красными бликами круглое, вечно подпухшее и помятое лицо Гриши, и в голове крутились слова Анны: «На стене он совершает подвиги, а потом с такой же самоотверженностью закладывает тебя милиции». Я не хотел, чтобы Гриша по выражению моего лица догадался, о чем я думаю, и, кивнув ему напоследок, полез в палатку.
Прошли те времена, когда я спал по десять часов подряд, не просыпаясь ни разу. Теперь же одна половина мозга спала, а другая следила – не треснет ли ветка под чьими-то ногами, не заскрипят ли тормоза машины на шоссе. Словом, это был не сон, а сплошное мучение, и, как только стало рассветать, я вылез наружу, где чувствовал себя в большей безопасности.
Бодрствующая смена лагеря сменилась. Теперь у очага я увидел Князева. Он сидел на корточках перед примусом и энергично подкачивал в него воздух. Гриша, надо полагать, уже спал в его палатке. Мы молча приветствовали друг друга.
Я сбегал к морю и искупался – не столько ради удовольствия, сколько ради того, чтобы убедиться в отсутствии на шоссе машин, а среди деревьев засады. Когда вернулся, Князев уже разлил по кружкам кофе и намазывал на хлеб шпротный паштет.
– Как будешь выкручиваться? – спросил он.
– В Ялту поеду, – ответил я. Когда я разговаривал с Князевым, то невольно перенимал его манеру и фразы мои становились короткими и скупыми. – Предстану перед водилой. Пусть подтвердит, что не я стрелял.
– Правильно, – кивнул Князев.
На этом, собственно, наша беседа и закончилась. Мы молча допили кофе, любуясь облачком, которое белой шапкой налезло на вершину Сокола, затем Князев встал, закинул за плечи маленький штурмовой рюкзачок и повесил на поясной ремень радиостанцию.
– На рынок, – пояснил он и быстро пошел к шоссе.
Еще некоторое время я видел его вылинявшие шорты и длинные загорелые ноги в белых кроссовках. Простой радиоинженер из Питера, думал я. Мало зарабатывает. Ну и что? Нельзя же все мерить суммой заработка. Может быть, он счастлив уже только оттого, что у него есть верные друзья, что ему покоряются вершины, что он отрывается от грешной земли и, как по ступеням, поднимается до самых облаков. И этот спартанский образ жизни, эта палатка среди деревьев, которые наполняют воздух головокружительным запахом хвои, этот костер в очаге из морских гладких камней – предел мечтаний, который он никогда не унизит банальным земным предательством.
Я посмотрел вверх. Эта стена, это чудо природы, манила меня к себе. За последние дни я несколько раз поднимался по ней, но сейчас вдруг нестерпимо захотелось опять пойти к вершине, ощутить тепло, исходящее от камня, словно от живого существа, увидеть, как постепенно удаляется от тебя земля, расширяется кругозор и все становится игрушечным, несерьезным, безобидным.
Я не стал будить Гришу, воспользовался его снаряжением и по перилам стал подниматься вверх. Горы как наркотик. Чем чаще на них бываешь, тем больше хочется к ним опять. Откуда в них столько притягательной силы?
Я долез до середины – не меньше двухсот метров от подножия, а от уровня моря все двести пятьдесят. Пристегнулся карабином к крюку, оперся ногами о стену, откинул туловище назад, сцепил руки на затылке «замком». Слабый ветер раскачивал меня, как маятник, стая чаек с ленивым криком кружила подо мной, по узкому воздушному коридору, как НЛО, беззвучно скользил обрывок облака, в самом деле похожий на тарелку. И бездна чистого теплого воздуха вокруг. Непередаваемое ощущение.
Я уже начал потихоньку засыпать между небом и землей, как неожиданно услышал снизу крик, который в мгновение нарушил идиллию. Теперь я понимал, как можно ненавидеть приземленную жизнь, находясь на уровне облаков. Пришлось принять вертикальное положение и посмотреть вниз. Рядом с палатками, похожими на огрызки цветных карандашей, отчаянно размахивал мне руками Гриша. Разобрать, чего он от меня хочет, не было возможности, и я решил спуститься, потому как он уж слишком настойчиво махал мне руками. Когда я заскользил вниз, он замолчал – значит, я правильно его понял.