Черты и силуэты прошлого - правительство и общественность в царствование Николая II глазами современника
Шрифт:
Глава 7. Министр юстиции Николай Валерьянович Муравьев
Прочие, кроме обрисованных мною в предыдущих главах, министры описываемого времени редко утруждали Государственный совет своими сколько-нибудь крупными законодательными предположениями; не принимали они и деятельного участия при рассмотрении проектов других ведомств. Политическая физиономия их при таких условиях в пределах Мариинского дворца (посколько он был занят Государственным советом, так как в нем же, занимая особое помещение, находился и Комитет министров) выступала лишь случайно и притом бледно. К тому же военно-морское законодательство проходило помимо Совета[149], а ежегодные сметы их были фактически забронированы. За исключением каких-нибудь случайных и незначительных ассигнований, расходы этих ведомств предварительно обсуждались в особых комиссиях и приходили в Государственный совет после состоявшегося уже соглашения с отпускавшим государственные средства ведомством, т. е. Министерством финансов, а потому Государственному совету не приходилось в этом деле играть роль той примирительной камеры, которой, как я уже сказал, он был по существу. Идти против состоявшегося соглашения значило идти против правительства вообще, и притом в области управления, а не законодательства. Но об этом Государственный совет не смел и
Равным образом совершенно выходила из компетенции Государственного совета вся наша иностранная политика, в том числе и торговая; хотя таможенные договоры и проходили через него, но это было только формальностью. Министр иностранных дел, следовательно, тоже совершенно не зависел от Совета, а потому и сам в нем роли не играл. Не выступал с какими-либо проектами и протестами и Государственный контроль, ограничивая свои замечания чисто формальными соображениями, например, по вопросу об отнесении той или иной учреждаемой должности к тому или иному разряду по выслуживаемой на ней пенсии. Сменившиеся за описываемый период деятельности Совета министры народного просвещения (Боголепов и Ванновский) проявляли свою деятельность почти исключительно в порядке управления и в Государственном совете не высказывались и ничем особенным не выказывались. Министр путей сообщения кн. Хилков представлял, несомненно, несколько отличный тип self made man[150] — как известно, он начал свою карьеру машинистом в Америке, — но, по-видимому, он был исключительно техником. Свои безусловно демократические взгляды он ничем в Совете не обнаруживал, кроме лишь того, что голосовал при разногласиях всегда с наиболее либеральным из сложившихся мнений.
Выдающуюся во всех отношениях фигуру представлял Н.В.Муравьев — министр юстиции. Опытный судебный деятель, занимавший, однако, лишь прокурорские должности, ученый, образованный, превосходный оратор, Муравьев отличался огромным честолюбием и в карьерных целях всегда прислушивался к настроению верхов и с ними согласовал свои действия. Так, в 1895 г., при открытии им в Ревеле новых судебных установлений он в согласии с намечавшимися тогда новыми веяниями произнес блестящую, привлекшую всеобщее внимание речь, в которой говорил, что под крыльями могучего русского орла есть место всем народностям. «В составе русского государства, — сказал он, — несть ни Еллина, ни Иудея». В том же 1895 г. при открытии им деятельности комиссии по пересмотру судебных уставов он с особой яркостью подчеркнул, что суд должен быть независим от всяких посторонних влияний. Со временем отношение его к этому вопросу, однако, изменилось и, думается мне, под влиянием как изменившихся настроений на верхах, так и страстного желания занять должность министра внутренних дел. Консервативные взгляды были при этом тогда обязательны, да он и по существу их разделял. Состоя министром юстиции, он понимал, что не может не быть сторонником законности и права, что перед судебным ведомством ему необходимо отстаивать судейскую независимость, если не от власти генерал-прокурора, которым он состоял по званию министра юстиции, то, по крайней мере, от администрации. Положение при этих условиях создавалось для него довольно сложное, и осторожный Муравьев выходил из него тем, что в дальнейшем избегал всяких сколько-нибудь ярких выступлений и вообще направил свою деятельность преимущественно к окончанию начатой еще в 1881 г. разработки нового уголовного уложения и необходимого в связи с изданием нового уложения переустройства судебных учреждений. Первое, а именно новое уложение, ему и удалось провести через все многочисленные обсуждавшие его комиссии. Государственным советом оно было рассмотрено в 1903 г. Второе же, связанное с изменением судебной компетенции земских начальников, он не довел, да и не мог довести до конца, так как для этого необходимо было соглашение с министром внутренних дел[151] и притом явное обнаружение либо ярко консервативного, либо либерального направления, а это не входило в его виды. В результате получилось то, что утвержденное еще в 1903 г. новое уголовное уложение целиком никогда в действие приведено не было. Фактическое применение получило оно лишь в той части, которая касалась государственных преступлений[152]. Была еще одна мера, которую провел Муравьев, и притом с некоторым треском, а именно отмену ссылки по судебным решениям с заменой ее тюремным заключением, а также и по приговорам сельских обществ по отношению к их членам, отбывавшим наказания за уголовные преступления, с заменой ее полицейским надзором[153]. По поводу этой меры, проходившей в Государственном совете в 1900 г., Муравьев произнес в Общем собрании Совета блестящую речь, в которой между прочим сказал: «Министр юстиции императора Николая II говорит — ссылка отменена». Это гордое заявление осталось только заявлением — фактически эта мера не уменьшила сколько-нибудь значительно число ежегодно ссылаемых в Сибирь[154].
Заканчивая эти беглые абрисы личностей некоторых министров русской империи за 1894–1902 гг., я не могу не сказать, что за некоторыми исключениями они были людьми, стоящими выше среднего уровня, причем большинство их было близко знакомо с порученным им делом и отдавало ему и свои помыслы, и свои силы. Если, взятые в совокупности, они все же оказались бессильными с пользой для страны управлять государственным кораблем, то преимущественно вследствие того, что корабль этот все больше превращался в безнадежно застрявший воз с впряженными в него лебедью, раком и щукой. Если по временам и оказывалась впряженной в него такая сила, которая почти парализовала взаимно уничтожающие друг друга усилия остальных стремящихся его везти, то и тогда не получались те результаты, которые были бы, действуй эта сила в других условиях и при другой обстановке. Именно такой силой был за семилетие, о котором идет речь, С.Ю.Витте; можно сказать, что период этот прошел под знаком Витте, и отрицать, что многое им было достигнуто, нельзя. Но, увы, не только достигнутое им было односторонне и тем самым в известной степени непрочно, но и способы, которыми он действовал, были сами по себе не только беспринципными, но и в высшей степени вредоносными, разрушительными. Они заключали в себе элемент развращения и разложения. Не без основания некоторые из противников Витте говорили, что все ему могут простить, за исключением лишь того, что он ввел в обиход управления такие приемы, которые вконец расшатали весь государственный аппарат. Для осуществления своих предположений представители высшей власти во все времена и во всех странах вынуждены прибегать кроме прямых открытых действий еще и к некоторой закулисной работе. Вопрос сводится лишь к тому, в чем заключается эта работа и насколько именно в ней находится центр тяжести и залог ее успеха. Витте систематически прибегал в этой работе к способам безнравственным и именно на них почти исключительно опирался. Но тем самым он поставил перед остальными представителями высшей власти
Глава 8. Председатели департаментов и отдельные члены Государственного Совета
Среди членов Государственного совета сколько-нибудь существенное, хотя все же ограниченное, влияние на основные черты нашей государственной политики, поскольку она отражалась в законодательстве, имели лишь председатели департаментов Государственного совета, причем их влияние зависело отчасти от того, что они одновременно, по своему званию, были членами Комитета министров. Голосами их в названном Комитете министры весьма дорожили, так как там они нередко играли решающую роль при постоянно возникающих между министрами пререканиях. Большинство голосов по обсуждаемому в Комитете вопросу часто зависело от того, на чью сторону склонятся их мнения. Само собою разумеется, что влияние председателей департаментов обнаруживалось преимущественно не на заседаниях этих департаментов, а за кулисами: министры раньше внесения в Государственный совет сколько-нибудь важных, а тем более спорных и политически острых законопроектов предварительно сговаривались с пред седателем того департамента, по которому должны были пройти эти проекты, и старались заручиться его сочувствием и содействием.
Председателями департаментов Государственного совета за взятый мною период были: Законов — М.Н.Островский, а затем с осени 1899 г. — Э.В.Фриш; Экономии — Д.М.Сольский; Духовных и гражданских дел до 1899 г. тот же упомянутый мною Фриш, а позднее — И.Я.Голубев; Промышленности, наук и торговли — по его утверждении в 1899 г. — Н.М.Чихачев. Из всех перечисленных лиц наибольшим влиянием пользовался Сольский, что происходило отчасти и вследствие того, что он был одновременно и председателем Финансового комитета, учреждения в законе не предусмотренного[155], но имевшего немалое значение, так как в нем предварительно обсуждались все важнейшие вопросы финансовой политики, в том числе и вопрос о совершении государственных займов и всех касающихся их условий.
Сольский был бюрократ старой школы, занимавший еще в царствование Александра II должность государственного контролера. Несомненный знаток финансовых проблем, обладавший огромным опытом во всех сметных вопросах, он нес при ежегодном прохождении государственной росписи через председательствуемый им департамент огромную работу и при рассмотрении отдельных частностей этой сметы всегда мог привести к их решению в желательном для себя смысле. Возражать против высказанного им мнения Министерство финансов никогда не решалось. По вопросам же существенным и основным Витте неизменно сам сговаривался с Сольским, причем ему обыкновенно удавалось заручиться его содействием.
К старой школе принадлежал и Островский, бывший министром государственных имуществ[156] в течение почти всего царствования Александра III. Литературно образованный (он был единокровным братом писателя Островского) и весьма добросовестный работник, он искренне желал принести пользу на всех занимаемых им должностях, причем отличался безусловной честностью. Однако широким государственным умом он не был наделен, а творческими способностями не обладал вовсе. Пройдя в молодости через суровую жизненную школу и пробив себе дорогу упорным трудом, притом еще в то время, когда мнение начальства признавалось непреложным, он, с одной стороны, чрезвычайно дорожил достигнутым им положением, а с другой, сохранил до конца дней своих какое-то инстинктивное уважение к мнению лиц, обладающих большой властью. Все это заставляло его быть крайне осторожным в своих действиях и избегать столкновения с лицами, могущими ему повредить.
По отношению к Витте осторожность Островского была сугубая, тем более что в экономических и специально финансовых вопросах он разбирался с большим трудом и сам вполне это сознавал. Припоминаю, как он искренне мучился, когда зимой 1898 г. ему пришлось участвовать в бывшем под личным председательством государя особом совещании для рассмотрения представленной Витте и упомянутой мною выше записки по вопросу о привлечении в Россию иностранных капиталов. Часть членов комитета относилась к эксплуатации иностранным капиталом природных русских богатств несочувственно. Получив записку Витте, Островский обратился к лицам, которым он доверял в отношении их знакомства с экономическими вопросами. Лица эти оказались принадлежащими к числу противников прилива в Россию иностранных капиталов, и им не стоило большого труда убедить в этом Островского. Но тут возникло другое затруднение. «Хорошо, — говорил Островский, — вы меня убедили, но как я могу спорить по этому вопросу с Витте. Вот вы дали мне ряд мотивов и даже изложили их на письме — я, конечно, могу ими воспользоваться. Но ведь ни вы, ни я не знаем, что мне на эти мотивы возразит Витте; где я найду контрвозражения, ведь вас за мной не будет. А к тому же Витте способен привести не только мотивы, но еще и факты. Ну как я разберусь в этом?» Ответить на это было, разумеется, трудно. И тем не менее после многих колебаний Островский все же решился, конечно, весьма мягко и стараясь обойти всю чисто экономическую сторону вопроса, возразить Витте[157].
В результате, кстати сказать, желание Витте не было исполнено. Комитету министров было предоставлено и впредь «иметь свободное суждение» по всем подлежащим его разрешению вопросам, связанным с вопросом о водворении в России иностранных капиталов.
Не могу не сказать, что положение Островского было отнюдь не единичным. Малое знакомство с экономическими вопросами было присуще большинству наших государственных деятелей, получивших образование и даже близко стоявших к управлению страной в конце прошлого века. Ведь, в сущности, до появления Витте (поневоле приходится вновь и вновь к нему возвращаться) никакой экономической политики в России не было, а все финансовые вопросы сводились к стремлению свести без дефицита государственную роспись доходов и расходов, причем средство для этого было одно — изыскание новых и увеличение старых налогов. О повышении материальных средств населения, об увеличении не государственного в узком смысле слова, а народного богатства почти никто не помышлял. Экономические вопросы при таких условиях мало интересовали чиновничий мир, так как с ними они никогда не приходили в соприкосновение. Понятно, что с ними не был знаком и Островский, хотя долгие годы служил в Государственном контроле, где был деятельным сотрудником создателя нашего контроля — Татаринова, а затем в течение с лишком десяти лет управлял Министерством государственных имуществ, на попечении которого состояло, или, вернее, дол — жно было состоять, все наше сельское хозяйство.