Шрифт:
Федор Сологуб
Червяк
I
Ванда, смуглая и рослая девочка лет двенадцати, вернулась из гимназии румяная с мороза и веселая. Шумно бегала она по комнатам, задевая и толкая подруг. Они опасливо унимали ее, но и сами заражались ее веселостью и бегали за нею. Они, однако, робко останавливались, когда мимо них проходила Анна Григорьевна Рубоносова, учительница, у которой девочки жили на квартире. Анна Григорьевна сердито ворчала, хлопотливо перебегая из кухни в столовую и обратно. Она была недовольна и тем, что обед еще не готов, а Владимир Иванович, муж Анны Григорьевны, должен сейчас вернуться из должности, и тем, что Ванда шалила.
–
Зеленоватое лицо Анны Григорьевны принимало злое выражение, желтые клыки ее выставлялись из-под верхней губы, и она мимоходом больно щипала Ванду за руку. Ванда ненадолго стихала - девочки боялись Анны Григорьевны, - но скоро снова комнаты дома Рубоносовых оглашались смехом и гулкой беготней.
У Рубоносовых был собственный дом, деревянный, одноэтажный, который они недавно построили и которым очень гордились. Владимир Иваныч служил в губернском правлении, Анна Григорьевна - в женской гимназии. Детей у них не было, и потому, может быть, Анна Григорьевна часто имела злой и раздраженный вид. Она любила щипаться. Ей было кого щипать: Рубоносовы держали на квартире каждый год несколько гимназисток, из приезжих, и у них жила сестра Анны Григорьевны, Женя, девочка лет тринадцати, маленькая и худенькая, с костлявыми плечами и большими холодными губами бледно-малинового цвета, похожая на старшую сестру, как молодая лягушка бывает похожа на старую. Нынче, кроме Жени, у Рубоносовых жили еще четыре девочки: Ванда Тамулевич, дочь лесничего в одном из далеких уездов Лубянской губернии, веселая девочка с большими глазами, втайне тосковавшая по родине и всегда к концу зимы (она жила у Рубоносовых третий год) заметно хиревшая от этого, Катя Рамнева, самая старшая и смышленая из девочек, смешливая, черноглазая Саша Епифанова и ленивая русоволосая красавица Дуня Хвастуновская, обе лет по тринадцати.
У Ванды была причина веселиться: она сегодня получила "пятерку" по самому трудному для нее предмету. Ванде всегда трудно и скучно было приготовлять те уроки, которые надо было брать памятью. Случалось часто, что во время заучивания неинтересных вещей мысли ее разбегались и мечта уносила ее в таинственно-тихие, оснеженные леса, где, бывало, несли ее с отцом легкие санки, где наклонялись над нею толстые от снега ветви сумрачно-молчаливых елей, где бодрый морозный воздух вливался в грудь такими веселыми, такими острыми струями. Ванда мечтала, часы летели, урок оставался невыученным, - и утром наскоро прочитывала его Ванда и отвечала, если спрашивали, кой-как, на "тройку".
Но вчера был удачный вечер: Ванда ни разу не вспомнила далеких лесов своей родины. Сегодня она ответила урок батюшке слово в слово по книге: отец законоучитель придерживался старого способа, как его самого обучали лет сорок назад. Батюшка ее похвалил, назвал "молодец-девка" и поставил ей пять.
Вот почему теперь Ванда буйно носилась по комнатам, дразнила угрюмого пса Нерона, который, впрочем, со снисходительной важностью относился к ее шаловливым выходкам, хохотала и тормошила подруг. От быстрых движений у нее захватило дыхание, но радость поднимала ее и заставляла бесноваться. С разбегу Ванда налетела на суетливую служанку Маланью и выбила у нее из рук тарелку, но ловко подхватила ее на лету.
– О, чтоб тебя, оглашенная!
– сердито окрикнула ее Маланья.
– Ванда, перестанешь ли шалить!
– прикрикнула на нее и Анна Ригорьевна.
– Разобьешь еще что-нибудь.
– Не разобью, - весело крикнула Ванда, - я ловкая.
Она завертелась на каблуках, махнула руками, зацепила любимую чашку Владимира Ивановича, которая стояла на краю обеденного стола, - и замерла от ужаса: послышался звон разбитого фарфора, беспощадно-ясный и веселый, по полу покатились разноцветные осколки разбитой чашки. Ванда стояла над черепками, прижимая руки к груди; ее черные бойкие глаза от испуга приняли безумное выражение, и смуглые полные щеки внезапно побледнели. Девочки притихли и столпились вокруг Ванды, пугливо разглядывая осколки.
– Вот и дошалилась!
– наставительно сказала Женя.
– Задаст тебе Владимир Иваныч, - заметила Катя.
Саше Епифановой вдруг сделалось смешно; она фыркнула и закрыла рот рукою, как делала всегда, чтоб не очень рассмеяться. Анна Григорьевна, заслышавши звон, прибежала из кухни, восклицая:
– Что здесь такое?
Девочки молчали. Ванда затрепетала. Анна Григорьевна увидела черепки.
– Этого только не хватало!
– воскликнула она, и злые глаза ее тускло засверкали.
– Кто это сделал? Говорите сейчас! Это твои штуки, Ванда?
Ванда молчала. Женя ответила за нее:
– Это она здесь прыгала и вертелась у самого стола, махнула руками, задела за чашку, чашка и разбилась. А мы ее все унимали, чтоб она не шалила.
– А, вот что! Благодарю покорно!
– зашипела Анна Григорьевна, зеленея и грозя Ванде желтыми клыками. Ванда порывисто бросилась к Анне Григорьевне, обхватила ее дрожащими руками за плечи и упрашивала:
– Анна Григорьевна, голубушка, не говорите Владимиру Иванычу!
– Да, Владимир Иваныч не увидит!
– злобно ответила Анна Григорьевна.
– Скажите, что вы сами разбили.
– Любимую чашку Владимира Иваныча я стану бить! Что, ты с ума сошла, Ванда? Нет, милая, я не стану тебя выгораживать, разделывайся сама. Сама и черепки Владимиру Иванычу покажешь.
Ванда заплакала. Девочки принялись собирать черепки.
– Да, да, покажешь сама, он тебя поблагодарит, голубушка, - язвительно говорила Анна Григорьевна.
– Не говорите, ради бога, Анна Григорьевна, - опять принялась упрашивать Ванда, - накажите сами, а Владимиру Иванычу скажите, что это кошка разбила.
Саша, которая усердно собирала мелкие осколки, складывая их себе в горсть, опять фыркнула от смеха.
– Кот в сапогах!
– крикнула она сдавленным от смеха голосом.
Катя шепотом унимала ее:
– Ну, чего смеешься? Ты бы разбила, так как взвыла бы, небось.
Анна Григорьевна отымала от Ванды свои руки и повторяла:
– И не проси лучше, непременно скажу. Что это в самом деле, постоянные шалости! Нет, матушка, надо тебя хорошенечко пробрать! Ну, что, собрали? спросила она девочек.
– Давайте сюда.
Анна Григорьевна положила осколки на тарелку и отнесла их в гостиную, на стол, на самое видное место; Владимир Иваныч, как прядет, так сейчас же заметит. Довольная своей изобретательностью, Анна Григорьевна опять забегала взад и вперед от стола к печке и тихонько, злобно шипела на Ванду. Ванда уныло и безнадежно ходила за Анной Григорьевной и упрашивала убрать черепки.
– Пусть хоть после обеда Владимир Иваныч увидит!
– говорила она, горько плача.
– Нет, милая, пусть он сразу увидит, - злобно отвечала Анна Григорьевна.