Чеснок и сапфиры
Шрифт:
Но осень девяносто восьмого года оказалась самой мрачной на моей памяти. Никто ничем не интересовался, кроме как Моникой Левински, и Майкл мучился из-за того, что по-настоящему важные события игнорировались. Однажды вечером Майкл пришел домой в приподнятом настроении: ему предложили взять интервью у человека по имени Усама бен Ладен, и он начал готовиться к поездке на Ближний Восток. «Он возглавляет подпольную сеть Аль-Кайеды, — сказал он, — и ФБР взяла его под контроль. Думаю, мы все скоро о нем услышим».
Но чем больше я слышала об этих людях, тем больше беспокоилась. Там было небезопасно,
— Всему виной мое начальство, — горько сказал он. — Они сорвали интервью.
Несколько недель он был так зол и расстроен, что я подумала: уж лучше было бы мне беспокоиться о его безопасности, чем видеть, как он страдает.
Но к тому времени у меня появились другие тревоги. Кэрол попадала в больницу все чаще и чаще. Сначала она проходила обследования, потом с ней делали там что-то ужасное, о чем она отказывалась с нами говорить. Ее палата в больнице начала походить на жилую комнату — наполнилась растениями, книгами и разными безделушками. Так бывает, когда пациенты поселяются в больницу надолго. С медсестрами она уже подружилась. Вскоре я поняла, что, хотя Кэрол и радовалась встречам со мной, она не хотела и чтобы я у нее задерживалась: ей не терпелось вернуться к тому, что стало ее настоящей жизнью. Кэрол вступила в братство безнадежно больных.
Если человек проживает свою жизнь с удовольствием и борется за нее до последнего момента, то ему вряд ли захочется, чтобы поминали его с унынием. На поминках Кэрол прощальные слова упорно превращались в жизнеутверждающие. Глядя на людей, собравшихся ее проводить, я почувствовала, что каждый из нас думал о том, чем она одарила нас при жизни. Все были ей благодарны.
Сначала я направила сообщение в благотворительный фонд «Голос матери», который Кэрол страстно поддерживала, после того как ее дочь умерла от СПИДа. А потом, поскольку я не знала, что еще можно сделать, я разыскала обрывок бумаги, который дала мне Марион, и набрала номер телефона.
— Я все думал, позвоните вы или нет, — сказал астролог, когда я представилась.
— Да, с тех пор прошло много времени, — смущенно призналась я.
— Ничего страшного, — сказал он. — Я понимаю, что звонить вам не хотелось.
Это был низкий голос старого человека, и мне почему-то стало легче.
— Не смущайтесь, — продолжил он. — Я не требую от вас веры в астрологию. Для многих людей это просто способ собраться с мыслями.
Он спросил меня, когда я родилась и где.
— В какое время? — уточнил он.
— В два часа пятнадцать минут, — ответила я.
— Хорошо, — сказал он и сообщил мне свой адрес.
Он жил в Гринвич-Виллидж. Интересно, подумала я, имеет ли для него значение место проживания.
Я ожидала увидеть хрустальные шары и свечи, черного кота или летучую мышь, а может, и то и другое. Оказалось, что его квартира совершенно обыкновенная. Маленькая, светлая, с множеством картин и книг. Здесь не было и капли мистицизма. Мы поболтали, поговорили о еде, о живописи и о том, что Марион — чудесная женщина. Потом мне пришло в голову, что разговор наш затянулся, и я спросила, все ли в порядке с моим гороскопом.
— Видите ли, — сказал он смущенно, — я прочел ваши колонки, и мне показалось, что гороскоп вам не подходит. Я хотел вас увидеть, чтобы понять, в чем я ошибся.
— И что же?
— С таким случаем я никогда не сталкивался. Гороскоп действительно не подходит, он словно составлен на другого человека. Я этого не понимаю. Вы уверены, что родились шестнадцатого января?
— Да, — сказала я.
— В Манхэттене?
— Да.
— В два часа пятнадцать минут дня?
— Нет, — сказала я. — В два часа пятнадцать минут ночи.
Его лицо тотчас разгладилось.
— Какое облегчение! — воскликнул он. — Это же все меняет.
Он стал пересматривать диаграммы, весело напевая себе под пос. Через несколько минут взглянул на меня и сказал:
— Может, пойдете и прогуляетесь немного? Я хочу все переделать.
Я вышла из дома и пошла в направлении района, в котором выросла. Прошла мимо мясного магазина «Оттоманелли», где моя мать обычно покупала молочных поросят, и пекарни «Лафайет» — там она покупала французскую булку, которую любил мой отец. Я прошлась по Десятой улице и посмотрела на сад, где раньше находилась женская тюрьма. А потом, поддавшись порыву, перешла улицу и направилась к Джонс-стрит, в поисках мясного магазина, в который ходили мы с отцом. Мне хотелось, чтобы Джимми по-прежнему в нем работал.
Джимми, разумеется, не было, но сам магазин не изменился, и, войдя в него, я ощутила холодный воздух, меня приветствовали знакомые запахи — опилок и мяса. Новый мясник, перегнувшись через прилавок, подавал маленькой девочке, стоявшей рядом с матерью, кусок копченой болонской колбасы. Заметив меня, он отрезал еще кусок и протянул мне.
— Сейчас я нарублю этого ягненка, — сказал он, берясь за пилу, — Соня возьмет правую ногу. Я могу обработать вам левую. Натрите ее оливковым маслом, добавьте несколько зубчиков чеснока и положите на пучок розмарина. Лучшего семейного ужина вы не найдете.
— Я возьму ее, — сказала я.
— Нет ничего лучше, чем вернуться на кухню, верно? — спросил он.
— Вы правы, — ответила я и представила себе, что Кэрол стоит сейчас рядом со мной и улыбается.
В квартиру Алекса я вернулась нескоро, начинало темнеть.
— Входите, входите, — сказал он. — Я могу рассказать вам много интересного.
В этот раз он начал говорить, прежде чем я уселась в кресло.
Я была настроена скептически, но надеялась, что хоть что-нибудь из того, что он скажет, окажется правдой. Под конец, убрав диаграммы, он снял очки, потер усталые глаза и сказал:
— А напоследок скажу одно: вы скоро поменяете работу.
— Вот как? — спросила я. — А вы знаете, что это будет за работа?
— Этого, — ответил он, — я вам открыть не сумею. Зато смогу сказать следующее: вы многое узнаете, и вам это будет в радость.
Я ему не поверила, по чувствовала себя расслабленной и счастливой. На улице совсем стемнело, на небе появились звезды. Я шла с ягненком, завернутым в розовую магазинную бумагу и перевязанным бечевкой, и думала, что зажарю его с чесноком, а на гарнир запеку картофель.