Чётки
Шрифт:
Или, вспоминается ещё один случай, о котором мне поведала сестра, учившаяся на два курса выше меня.
Как то, на очередной поточной лекции, Сааков решил задержать своих слушателей, дав им своеобразное задание: каждый обязан был выразить в стихотворной форме своё отношение к нему.
Всем поскорей хотелось выскочить из академических стен на волю, а потому, многие, в юмористической и плаксивой форме стали сочинять банальные строчки, не блещущие оригинальностью и похожие друг на друга. Что-то вроде:
«Милый дедушка Сааков,
Мы вас любим всей душой.
Пожалейте
Отпустите всех домой!»
И только одна студентка, возмущённая выходкой преподавателя, написала:
«Ещё ни один из великих людей не писал по прихоти какого-то самодура. Я же, не стану делать, тем более, что не принадлежу к их числу…»
И поставила свою подпись.
Через пару дней, на очередном занятии по истории, Вячеслава Григорьевича было не узнать: от переполнявшего его гнева, он не находил себе места, метая громы и молнии из под нахмуренных густых бровей. Его длинный с заметной горбинкой нос ещё более стал похож на хищный клюв орла, готового в любую секунду растерзать свою наглую жертву.
– Нет, я ничего не сделаю этому человеку, – процедил он сквозь зубы, огласив на всю аудиторию эту записку, не называя, при этом, автора – более того, он вправе выбрать другого преподавателя для сдачи экзамена. Но, такой… такого… – он с трудом подбирал слова – мне ещё никто не смел!
По окончании семестра, эта самая девушка придёт на экзамен именно к нему и, благополучно сдав экзамен, получит «хер». Просто, «отл» он почти не ставил никому.
К числу же недостатков (а в советскую эпоху, иначе, чем недостатками это было трудно назвать), можно отнести его неравнодушие к хорошему армянскому коньяку и к красивым и умным девушкам.
Сам я, являясь далеко не ангелом, бывало, частенько захаживал к своему однокурснику в общежитие, где вовсю бурлила настоящая студенческая жизнь. А потому, несколько раз, и мне доводилось сталкиваться с любвеобильным преподавателем, чуть ли не лоб в лоб, в темных и длинных коридорах институтского городка. Не сложно догадаться о том, какие лекции там читал наш любимый «историк», но то, что не о Ленине и не о съездах РСДРП, могу ручаться почти стопроцентно.
В одно прекрасное весеннее утро, выйдя на балкон, я нежно потянулся, разминая на солнышке свои косточки и вдруг чуть не обомлел: прямо напротив меня, в соседнем корпусе, на таком же самом балкончике я увидел своего преподавателя, мило и по-хозяйски, подметающего мусор, и тихо мурлыкавшего что-то себе под нос. Из всей одежды на нем были лишь черные сатиновые трусы.
«Ничто человеческое мне не чуждо», почему-то, пронеслось в моей голове. Неожиданно наши взгляды встретились, и я не нашёл ничего лучшего, как поздороваться с ним, кивнув учителю головой. На что он, высоко подняв над головой веник, торжественно помахал им. «Смог»– вновь, про себя, подвёл я резюме, вспомнив английский анекдот.
А ещё через пару дней, я сидел прямо напротив Саакова, за первым столом, и, внимательно слушая его, пытался вникнуть в сложные перипетии истории, мучительно размышляя о передрягах, в которые влезли большевики. По окончании лекции, Вячеслав Григорьевич стал вызывать студентов к доске, дабы проверить, как было усвоено предыдущее занятие. В числе прочих, он назвал и мою фамилию.
– Я не готов – пришлось сознаться мне.
Сааков собрал в один грозный пучок свои мохнатые брови и, пристально глядя мне в глаза, строго спросил:
– Гулял?!
– Да… – выдавил я с трудом, низко опустив глаза в пол.
– Та-ак, понятно – протянул он – что ж, давайте свою зачётку, молодой человек.
Мне не оставалось ничего другого, как протянуть ему свою студенческую книжицу.
Когда же, по окончании пары, я раскрыл её, моему взору предстал знакомый «китайский иероглиф» – «хер». Странно, но я почему-то, даже не очень был удивлён…
Мне известен диалог, состоявшийся между Сааковым и одним из моих приятелей, во время сдачи одной из сессий:
– Как дела?
– Хорошо.
– Как родители?
– Хорошо.
– Ну, тогда и тебе «хорошо», давай зачётку…
Нетрудно догадаться, как относилось к нему подавляющее число учащихся.
Впрочем, и недругов у него хватало. Особенно из числа завистливых коллег и так называемых «дельцов от науки», которые в отличие от талантливого коллеги, строили свою карьеру не головой, а деньгами и тесными связями. Из числа последних, немало таких, кого принято было считать «национальными кадрами», подающими надежду, что, собственно, соответствовало идеологическим установкам тогдашнего режима. Это позволяло, заявить о себе на мировой политической сцене, как о гуманном государстве, заботящемся о процветании народа, позволяя раскрыть богатый внутренний потенциал, заложенный в человеке.
Помнится, одно время, в институте оказалось вакантным место не то декана, не то – заведующего кафедрой. Ни у кого не было сомнений относительно предполагаемой кандидатуры: все прочили на эту должность Саакова. Однако, один из бездарных преподавателей из числа «местных кадров», задался целью, во что бы то ни стало, заполучить это тёпленькое местечко. Но – как?
Прекрасно отдавая себе отчёт в том, что умом такого крепкого противника не одолеть, этот хваткий пройдоха решил прибегнуть к известному проверенному методу, имевшемуся, во все времена, в арсенале завистливых людишек, а именно, к хитрости и коварству.
В один из дней, выведав через своих «доверенных лиц» о том, что Вячеслав Григорьевич уединился со своей очередной пассией в общежитии, его расторопный оппонент, не теряя ни минуты, собрал внушительную «делегацию», состоявшую из преподавателей и партийных функционеров, и нагрянул с облавой. Естественным результатом этого «рейда» явилось собрание актива, на котором обсуждался моральный облик советского преподавателя и, как следствие, снятие его кандидатуры, с внесением строгого партийного выговора и прочими вытекающими неприятностями.
Сааков стоически перенёс этот жестокий удар судьбы, несмотря на то, что это стоило ему здоровья. Тем не менее, он не обозлился ни на жизнь, ни на людей, до конца своих дней оставаясь воистину свободным человеком, с независимым и честным характером. Мы – его подопечные – тоже довольно сильно переживали за него, проникшись жалостью к своему любимому учителю. Особенно – девушки. Спустя довольно продолжительное время, с одной из них, которая очень близко знала его, мне довелось кратко побеседовать, вызвав её на некоторую откровенность.