Четвертый кодекс
Шрифт:
Он был ди-пи, «перемещенное лицо», а значит, его ждал фильтрационный лагерь. И, как он понял потом, тяжелая жизнь в СССР, где даже юный возраст угнанных в Германию не спасал их от подозрений в измене Родине. Однако с Женькой судьба поступила милостиво – из лагеря его забрали родители, приехавшие из Ленинграда, как только им сообщили, что сын нашелся.
Женькин отец больше не был «врагом народа». В мае 1939-го, после ареста Ежова, отца отпустили, сняв обвинения. Женька помнил, каким он пришел домой – изможденный, небритый, с изуродованной пытками рукой... Что более значимо – его не арестовали
Мать Женьки и его братья были эвакуированы из Питера в Челябинск, отец был на фронте и к концу войны приобрел немалый вес и множество связей. После снятия блокады семья вернулась в Ленинград. В общем, отец имел возможность дернуть за некоторые ниточки, чтобы бдительные органы выпустили из поля зрения мальчишку, в двенадцать лет случайно попавшего под оккупацию, а потом в Германию. У Женькиных ровесников с такой же судьбой дела складывались куда хуже.
Дома Женька сразу категорически заявил, что намерен идти учиться на истфак. Поскольку он собирался туда уже давно, удивления домашних это не вызвало. А сам он чувствовал лишь беспредельную уверенность, что судьба его лежит именно в той стороне. Он будет изучать цивилизацию майя. Что бы это ни значило.
Правда, перед ним возникло небольшое препятствие – несколько пропущенных лет обучения в школе. Но Женьку это волновало мало. Год позанимавшись самостоятельно, он сдал экзамены на аттестат зрелости и пришел на исторический факультет Ленинградского университета, который еще не назывался Ждановским. А вот там возникли проблемы более серьезные.
Вступительные он сдал блестяще, но на собеседовании почувствовал тревогу. Разговаривал с ним Николай Алексеевич Столяров, уже тогда считавшийся корифеем, главный научный атеист СССР, досконально изучивший религиозные заблуждения всех времен и народов. Вообще-то, он действительно был значительным авторитетом в сравнительном религиоведении, а основной его специализацией был шаманизм.
Сначала Женьке показалось, что тот разговаривает с ним несколько осторожно. Более того, в тоне профессора он даже уловил некоторую жалость. Это его встревожило. Может быть, годы в неволе, а может, и скрытые способности обострили в Евгении способность ощущать настроение людей. В данном случае настроение профессора не предвещало абитуриенту ничего хорошего.
– Молодой человек, вы отлично сдали вступительные, – говорил Столяров, не глядя на Женьку. – Кстати, немецкий вы знаете блестяще. Это потому что жили в Германии?
– Да… Но я его учил еще в Пит… Ленинграде, в школе… Я еще знаю английский и французский. А недавно начал учить испанский.
– Похвально, – Столяров покачал головой. – И русский вы отлично сдали. Может быть, вам стоило пойти на филологию?
– Я хочу учиться на историческом, – твердо ответил Женька, посмотрев профессору в глаза. Тот отвел взгляд.
– Вы еще очень молоды. Еще же и семнадцать не исполнилось? Есть время подумать, определиться…
– Я хочу изучать древних майя, – ровно ответил Евгений.
Профессор вздрогнул и несколько секунд молчал, пристально глядя на юношу.
– Майя? А почему именно их?
– Я хочу прочитать их письмена, – последовал спокойный ответ.
Столяров откровенно усмехнулся.
– Это вряд ли выполнимая задача, – мягко сказал он. – Проблема дешифровки майяской письменности неразрешима.
Кромлех поднял голову.
– Так называется статья немца Пауля Шелльхаса. Я читал ее, – ответил он. – Думаю, Шелльхас ошибся.
– Думаете… он… ошибся? – делая иронические паузы, переспросил профессор.
Женька кивнул.
– То, что создано одним человеческим умом, не может не быть разгадано другим, – тихо произнес он.
В глазах Столярова что-то блеснуло.
– А вы не по годам мудры, – глядя на абитуриента с некоторым удивлением, заметил он. – И, знаете… пожалуй, мы закончили собеседование.
На следующий день Женька нашел себя в списке поступивших на истфак. Вместе с соседским Колькой он купил две бутылки водки и напился. Не в первый и не в последний раз.
Все это проходило перед Евгением Кромлехом сейчас, когда он со стопкой водки в руках, но совершенно трезвый, обозревал кутеж, заказанный им в ресторане для диссертационной комиссии. Банкет был обязательной частью защиты – для нищих аспирантов часто неподъемной. Ему помог деньгами Столяров.
Который в сильном подпитии, с бутылкой в одной руке и стопкой в другой, подошел сейчас к Евгению.
– Ну что, доктор, давай чокнемся!
Лицо научного руководителя Кромлеха сияло. Он залихватски опрокинул стопку и с гоготом приобнял Евгения.
– Гений ты! Ты знаешь, что ты гений?! – причитал он, хлопая ученика по спине.
Евгений продолжал оставаться трезвым – что удивительно, поскольку тосты не пропускал.
– Садитесь, Николай Алексеевич, – пригласил он научрука.
Банкет достиг апогея, и на них никто не обращал внимания.
Столяров плюхнулся на стул рядом и сразу опять наполнил их стопки.
– Женька, Женька, - едва ли не пропел он, – а я ведь до конца не верил, что тебе это удастся.
– Да я сам до сих пор не верю, – пожал плечами Евгений. – А больше всего не верю, что вот только что стал доктором.
– А-а… – махнул рукой Столяров, пренебрежительно окинув взглядом пьяную толпу ученых мужей и дам. – Думаешь, хоть кто-то из них понимает, что ты сделал? Да я и сам плохо понимаю. В мире специалистов по майяской письменности… трое… ну, четверо. А в Союзе ты вообще такой один. И как бы они тебе оппонировали?.. Им велели, они тебе доктора и дали.
– Велели? – поднял брови Кромлех. И тут же понял, что совсем не удивлен.
– Э-э-хм, – пробурчал Столяров. Похоже, он пожалел о только что сказанном. Однако сожаление длилось недолго.
– Эх, что там, – махнул он рукой. – Ты должен знать…
Он опять наполнил стопки, опрокинул свою и продолжал говорить. Кажется, это доставляло ему удовольствие.
– Ты ведь вообще не должен был поступить на истфак. Ди-пи, работал на немцев, хоть и мальчишкой, но все же…
Евгений кивнул.