Четвертый разворот
Шрифт:
«Не разговаривать! — проскрипел он. — Встать!»
Я оцепенел от страха, но продолжал сидеть, и тогда Ковалев ткнул мне в грудь пальцем и спросил, зачем я смотрел на сияние. Я молчал, и он снова и снова повторял свой вопрос; я покосился на дверь, но он перехватил взгляд и сказал, что от него еще никто не убегал. И тогда я понял, что это и есть смерть. Мне стало невыносимо тяжело, хотелось только одного — выскочить из кабинета в коридор, где наверняка были люди. Мне страшно захотелось жить... А Ковалев уже тянулся ко мне руками, приговаривая так, словно бы мяукал: «Сияние! Ишь чего захотел...» И неожиданно рявкнул: «Я тебе покажу сияние!»
От этого крика
Однажды нас действительно вызывал командир отряда: нашим рейсом летел отец начальника управления, и штабное руководство решило, что тот будет провожать отца и зайдет в самолет. Предположение не было лишено основания, тем более что наше, как выразился Саныч, «самое верхнее начальство» было мрачно по натуре и любило к чему-нибудь придраться. Словом, Петушок заранее переживал, долго говорил об ответственности, об одежде и закончил тем, что он на нас надеется. Можно было подумать, мы собирались на Северный полюс, а не в Краснодар. На прощанье он пожал каждому из нас руку, а Рогачеву посоветовал:
«Работай поплавнее рулями!»
Когда мы вышли из штаба, Саныч выругался и сказал, что незачем было тащиться сюда, но Рогачев ответил:
«Мы выполняли приказ!»
«Вот если бы к каждому человеку так относились, — продолжал ворчать Саныч. — Вот это да! А то — летит отец, ну и пусть летит, что устраивать комедию. Когда это у нас произошло такое разделение, а?»
«А что, когда-то было по-другому?» — ответил Рогачев вопросом и загоготал как гусь.
Нина Васильевна уже сварила суп, и от кухни аппетитно потягивало мясом. Она шутя пожурила меня за то, что долго спал, и я ответил, что снился хороший сон и жаль было его прерывать.
— На новом месте сон в руку, — заверила она. — У меня так было...
Пока я умывался, она рассказала, как однажды ей приснилась подруга юности, а через неделю они встретились. Она подробно описала, как это произошло, на какой скамейке они сидели, о чем говорили, попутно заметила, что подруга на старости лет выжила из ума — отписала кому-то дом, — и закончила словами: «Вот как бывает!» Я пошутил, сказав, что сбываются только плохие сны, но она возразила:
— Надо верить, а тогда и сбудется.
И улыбнулась.
Я понял, что меня вчера удивило: когда Нина Васильевна улыбалась, щеки ее морщились, но глаза оставались серьезными и колючими. И улыбка, резкая, неожиданная, напоминала надетую впопыхах маску.
В калитку отбойно замолотили, и она прытко побежала открывать. Появилась молодая женщина в полупрозрачном платье, похоже, марлевом, сквозь которое отчетливо просвечивал купальник. Она зыркнула на меня с удивлением и отвернулась. Нина Васильевна повела ее в дом, а я пошел в летнюю кухню и нацедил там кипятка. И когда пил жидкий чай, то видел, как хозяйка проводила гостью до калитки и там сказала, что помочь ничем не может.
— Пожалеешь, — баском припугнула женщина и покосилась в мою сторону. — Такой человек, тебе и не снилось...
— Ну, иди, иди! — заторопила Нина Васильевна гостью и закрыла калитку. — Тоже мне, — проворчала она и направилась ко мне: — Чаи гоняешь?!
Я кивнул и
— А, — отмахнулась она. — Живет здесь... шлендра! За кипяток плати отдельно!
— И сколько? — спросил я, не понимая, чем это она так расстроена. — Гостью обидели и...
— Начхать я хотела! — перебила меня Нина Васильевна и взглянула зло. — Гони два рубля за чай!
Она кинула деньги в карман передника, постояла в задумчивости и, вспомнив женщину, сказала, что та не хочет поселить у себя кого-то из приезжих. Видно было, ранний визит ее расстроил не на шутку, и, вероятно, с такого расстройства она потребовала с меня еще три рубля, сердито пояснив:
— На прописку!
И скрылась в доме.
Я пару раз нырнул с волнореза, а затем лежал на песке недалеко от воды, загорал и слушал людские голоса, сливавшиеся в сплошной гул, обрывки музыки, смех, крики. Из головы не выходил ночной кошмар. Я несколько раз заставлял себя думать о другом, но мысли возвращались к Петушку и тому «ответственному» рейсу. Тогда мы из штаба поехали на аэродром и занялись подготовкой и, наверное, забыли бы, что рейс особенный, но нам напоминали об этом: то диспетчер спрашивал, то центровщик — все ли идет по плану. Саныч с грустью сказал, что нас погубит холуйство. Рогачев слышал это, но не откликнулся. В штурманскую приходила какая-то дама, которую я до этого никогда не видел, и сообщила Рогачеву, что она сама приведет пассажира на самолет. В конце концов не выдержал и Рогачев, выругался и проворчал, что не дают заниматься делом. Казалось, все бросили свою работу и интересовались только нами.
У нашего самолета стояло четыре машины, три техника готовили системы к вылету, ими руководил инженер. Мы осмотрели самолет и пошли в пилотскую. Из нее было видно, что неподалеку от служебного входа стояли два инспектора, поглядывая то на двери вокзала, то на самолет. Наконец из дверей в сопровождении той самой дамы вышел старик в плаще и кирзовых сапогах. Инспектора пошли ему наперерез, поздоровались, один из них приложил руку к козырьку, на что Саныч презрительно кинул:
«Злыдни!..»
Рогачев не понял и переспросил, и Саныч недовольно отмахнулся, дескать, не о чем говорить. Старик, похоже, растерялся от такого внимания, оглядывался, выискивая глазами кого-то, а инспекторы приглашали его к самолету. Дама шла впереди, как ледокол, прокладывая путь.
«Комедия, — оценил Рогачев и добавил: — Пошел докладывать!»
Он вышел из самолета и, как положено, доложил инспекторам о готовности выполнять рейс. Старик с интересом смотрел и на церемонию, и на самолет, в котором ему предстояло лететь, смешно кивал головой, будто бы раздумывал над чем и все никак не мог понять. Когда он стал подниматься по трапу, инспектор махнул рукой в сторону вокзала, и тотчас оттуда вышла дежурная по посадке, а за нею — наши пассажиры.
«Развели бодягу, — проворчал Саныч, когда мы запустили двигатели и стали выруливать. — Скажи кому — не поверит. А сын-то не появился, кирзовых сапог испугался...»
«Стервец!» — определил Тимофей Иванович коротко.
Рогачев зыркнул на него с удивлением и приказал прекратить разговоры, заниматься делом и смотреть справа. Последнее касалось Саныча.
«Есть! — ответил он, изобразив испуг на лице. — Справа свободно, слева — тоже!»
За то, что было слева, отвечал Рогачев, и слова Саныча явно задирали его, но он промолчал и только в полете сказал, что конечно же надо было отправить старика тихо-мирно, не устраивая беготни.