Четыре сезона
Шрифт:
– Да, – согласился Тодд. Его лицо ничего не выражало. Это было лило манекена.
– Как это могло произойти? – Вероятно, Эдвард Фрэнч рассчитывал, что его вопрос будет подобен громовому раскату, однако в нем прозвучала растерянность и еще обида, обида человека, которого ни за что ни про что обманули. – Я тебя спрашиваю, Тодд.
– Сначала одно, потом другое, – сказал Тодд, поднимая «винчестер». – Так и произошло. Сначала одно… потом другое. – Большим пальцем он спустил предохранитель и вскинул винтовку. – Я понимаю, звучит глупо, но именно так все и произошло. Ни убавить, ни прибавить.
Зрачки Калоши Эда расширились. Он попятился.
– Тодд, что ты… не надо, Тодд. Давай поговорим. Давай обсудим и… – Обсуждайте это вместе с вонючим фрицем на том свете, – сказал Тодд и нажал на спуск.
Вторым выстрелом
Калошу Эда развернуло к машине. Он слепо тыкался в закрытую дверцу и слабеющим голосом снова и снова повторял имя дочери. Третий выстрел, нацеленный в основание позвоночника, свалил его на землю. Он еще несколько раз дернулся и затих.
ШКОЛЬНЫЙ НАСТАВНИК МОГ БЫ, КОНЕЧНО, УМЕРЕТЬ И ПОСПОКОЙНЕЕ, подумал Тодд с нервным смешком. И тотчас мозг пронзило ледяной иглой. От боли он даже зажмурился.
Когда он снова открыл глаза, ему вдруг стало так хорошо, как не бывало много-много месяцев, а то и лет. Все тип-топ. Все в норме. Его лицо, еще минуту назад совершенно неживое, озарила какая-то первобытная радость.
В гараже он сложил в старый рюкзак патроны, четыреста с лишним патронов, все, что было в наличии. Когда он снова вышел в залитый солнцем сад, глаза его горели от радостного возбуждения, а на губах блуждала улыбка – так в предвкушении подарков улыбаются мальчишки на Рождество или в день своего рождения. Такая улыбка обычно предвещает пальбу из ракетниц после триумфальной победы, когда игроков выносят со стадиона на своих плечах ликующие болельщики. С такой улыбкой уходят на войну светловолосые парни в защитных касках.
– Я властелин мира! – выкрикнул он в высокое прозрачное небо и вскинул над головой винтовку обеими руками. А теперь – туда, на косогор, спускающийся к шоссе, туда, где лежит мощное дерево, словно созданное для засады.
Снайперам удалось снять его лишь пять часов спустя, когда почти стемнело.
Осень невинности
«Труп»
Глава 1
Наверное, в жизни каждого из нас есть что-то такое, что для нас имеет первостепенное значение, о чем просто необходимо поведать миру, вот только, пытаясь сделать это, мы сталкиваемся с неожиданным препятствием: то, что нам кажется важнее всего на свете, немедленно теряет свой высокий смысл и, облеченное в форму слов, становится каким-то мелким, будничным. Но дело ведь не только в этом, правда? Хуже всего то, что мы окружены глухой стеной непонимания, точнее, нежелания понять. Приоткрывая потайные уголки своей души, мы рискуем стать объектом всеобщих насмешек и, как уже не раз бывало, наше откровение будет гласом вопиющего в пустыне.
Понимание, желание понять – вот в чем нуждается рассказчик.
Мне только что исполнилось двенадцать, когда впервые в жизни я увидал покойника. Это было давно, а 1960 году, хоть иногда мне кажется, что с тех пор прошло совсем немного времени, особенно когда я вижу по ночам, как крупный град бьет прямо по его открытым, безжизненным глазам.
Глава 2
Возле громадного старого вяза, нависавшего над пустырем в Касл-Роке, мы оборудовали что-то вроде ребячьего клуба. Теперь ни пустыри, ни вяза уже нет – там обосновалась транспортная фирма. Что поделаешь, железная поступь прогресса… У клуба не было названия, а располагался он в сооруженной нами же хибарке, где мы – пять или шесть местных парней -собирались перекинуться в картишки. Вокруг нас ошивалась мелюзга. Время от времени – когда требовалось побольше игроков – мы дозволяли кому-нибудь из малышей присоединиться к нам. Играли мы, как правило, в «блекджек», а ставки редко доходили до пяти центов. И тем не менее, выигрыши достигали, по нашим понятиям, солидных сумм, в особенности если пойти ва-банк, но это мог себе позволить один лишь сумасшедший Тедди.
Стены нашей хижины мы сделали из старых досок, собранных на свалке строительной фирмы Макки, на Карбайн-роуд, а многочисленные щели заткнули туалетной бумагой. Крыша была из целого, хоть и проржавевшего листа жести, который мы сперли на другой свалке. Отлично помню, как мы волокли этот лист, трясясь от страха: у сторожа свалки была собака – настоящее чудовище, которое, по слухам, пожирало детей. Там же мы добыли и металлическую
Помимо картишек мы в нашем «клубе» тайком покуривали и рассматривали картинки с девочками. У нас там было с полдюжины служивших пепельницами жестянок с рекламой «Кэмела», два или три десятка потрепанных карточных колод (их Тедди свистнул у своего дядюшки, хозяина писчебумажного магазина, когда же дядюшка однажды поинтересовался, какими картами мы пользуемся, Тедди ответил, что наша любимая игра – морской бой и ни о каких картах мы и слыхом не слыхивали), набор пластмассовых жетонов для покера, а также весьма древняя подшивка журнала «Мастер Детектив», который мы иногда перелистывали, когда заняться больше было нечем. Под полом мы вырыли потайной погреб, куда и прятали все эти сокровища в тех редких случаях, когда одному из наших «предков» вдруг приходило в голову проверить, действительно ли мы такие паиньки, какими дома кажемся. Находиться внутри хижины во время дождя было все равно, что забраться в большой африканский тамтам как раз в разгар ритуальных плясок, вот только дождя в то лето не было и в помине.
Газеты писали, что такого жаркого и сухого лета не было с 1907 года. В пятницу, накануне последних выходных перед Днем труда и началом нового учебного года, немилосердно палящее солнце, казалось, собралось испепелить остатки жухлой травы в придорожных канавах – поля и сады были сожжены уже давно. Обычно изобильный в это время года рынок Касл-Рока опустел: торговать было нечем, разве что вином из одуванчиков.
В то утро мы с Тедди и Крисом засели за карты в довольно мрачноватом настроении, «предвкушая» начало занятий в школе. Чтобы хоть как-то развеселить друг друга, мы, как обычно, вспомнили пару анекдотов про коммивояжеров и французов. Ну, например, вот этот: «Если ты, придя домой, обнаруживаешь, что твое мусорное ведро вдруг опустело, а собака забеременела, значит, к тебе в гости заходил француз». Почему-то Тедди всегда обижался, услышав эту байку, хоть был он вовсе не французом, а поляком.
Вяз отбрасывал густую тень, но мы все равно скинули рубашки, чтобы не провоняли потом. Играли мы в скат по три цента – глупейшую игру, которую только можно выдумать, – но мозги в этом пекле расплавились настолько, что малейшее умственное напряжение давалось с превеликим трудом. Вообще где-то с середины августа наша некогда мощная «команда» стала постепенно распадаться, и все из-за жары.
Ну и невезуха – сплошные пики… Начал я с тринадцати, затем пришло еще восемь, и на этом все кончилось. А Крис, похоже, хочет вскрыться. Ну же, последняя взятка… и снова – ноль!
– Двадцать девять, – объявил Крыс, выкладывая свои бубны.
– Двадцать два, – разочарованно отозвался Тедди.
– А у меня дерьмо собачье, – швырнул я карты на стол «рубашкой» вверх.
– Горди пролетел, дружище Горди снова пролетел, – хихикнул Тедди так, как только он, Тедди Душан, мог хихикать: словно водил ржавым гвоздем взад-вперед по стеклу.
Как и всем нам, Тедди шел тринадцатый год, но очки с толстыми стеклами делали его старше, к тому же он пользовался слуховым аппаратом. Мальчишки, несомненно, потешались бы над ним из-за очков, однако слуховой аппарат – кнопка телесного цвета, торчавшая из уха Тедди, да еще с батарейкой в кармане рубашки – был предметом всеобщей зависти и восторга. Но даже с этими приспособлениями видел и слышал Тедди плохо. В бейсбол он мог играть лишь в глубокой защите, гораздо дальше Криса на левом поле и Билли Грира на правом, а если кто-то из соперников и умудрялся послать мяч так далеко, то Тедди только провожал его недоуменным взглядом. Изредка мяч попадал ему прямо в лоб, а однажды после такого удара он, закатив глаза, отключился минут на пять, перепугав меня до полусмерти. Затем он все-таки очухался, поднялся и, разбрызгивая кровавые сопли, принялся доказывать, что удар был нанесен не по правилам. На лбу у него мгновенно выросла громадная шишка, сиявшая всеми цветами радуги. Зрение у него было плохим от рождения, со слухом же дело обстояло иначе. Тедди первым в Касл-Роке отпустил волосы «под Битлз», когда последним писком моды был «полубокс», а о «битлах» Америка услышала лишь года четыре спустя. Сделал он это по необходимости: уши у Тедди стали походить на два бесформенных куска расплавленного воска.